Роберт Робинсон - Чёрный о красных: 44 года в Советском Союзе

В первый вечер, который, по традиции, был вечером знакомств, симпатичная девушка пригласила Чанга на танец. Он великолепно танцевал, легко и свободно, и в следующие несколько дней их можно было часто увидеть вместе: девушка занималась с Чангом русским языком, а по вечерам они танцевали. Однажды я невольно подслушал разговор двух отдыхающих, пришедших поглазеть на танцы. «Хорошо бы родители запретили девчонке путаться с этим азиатом», — сказал один. «Я с ними поговорю, иначе дело кончится желтокожим косоглазым младенцем. То, что мы помогли корейцам выиграть войну с Америкой, еще не значит, что нам нужны желтокожие дети. В конце концов, мы культурнее их», — согласился с ним его собеседник.

Чанг с девушкой сели возле меня. Было заметно, что они увлечены друг другом. Кореец наклонился к своей спутнице и прошептал ей на ухо что-то смешное. Она засмеялась. Их близость не понравилась одному из сидевших за моей спиной. Он встал, подошел к девушке и сказал: «Валя, ты смотри, поосторожней, иначе настрогаешь нам маленьких чангов. Думай, что делаешь».

Молодые люди не нашлись, что ответить. В следующий момент Валя вскочила, взяла Чанга за руку, и они ушли с танцплощадки.

К концу пятидесятых годов усилиями советского руководства в сознании русских людей укоренился кичливый национализм, который я, чернокожий и не русский, едва мог выносить. К 1962 году расизм принял острую форму. На всех чернокожих смотрели, как на людей второго сорта. Казалось, навсегда ушла в прошлое та страна, в которой жили простые, радушные, дружелюбные русские люди. Такого откровенного расизма, по-моему, не было в Америке даже в двадцатые годы, не говоря уже о более позднем времени.

По крайней мере большинство американцев — не только черных, но и белых — сознают, что в Америке есть бытовой и институциональный расизм. Против этого зла ведут борьбу различные политические группы, организации и отдельные лидеры. Что же касается Советского Союза, то русские категорически отрицают существование расовых, национальных и этнических предрассудков в стране. Признать это — значило бы испортить ими же созданную картину равенства и братства. Многие американские чернокожие, привлеченные советской пропагандой, приехали в Советский Союз с убеждением, что попали в свободную страну с неограниченными возможностями. И что же? Забыв про свою выработанную годами осторожность, они устремлялись навстречу русским братьям и были ими отвергнуты. Униженные, они в конечном счете потеряли все иллюзии. По крайней мере в Америке они знали официальные и неофициальные правила социального поведения и могли им следовать, одновременно им сопротивляясь.

В отличие от многих американских чернокожих, я не ожидал найти в Советском Союзе рай. Однако и я пострадал от расизма в СССР. Я многого добился в своей профессии, и, не будь я чернокожим, моя карьера сложилась бы много лучше. После 1930-х годов ни руководство страны, ни ее граждане не желали официально признать, что человек с черной кожей может быть не менее, а подчас и более способным, чем белые. Меня никогда не посылали в командировки на иностранные или советские предприятия; туда ездили другие конструкторы, — разумеется, русские, — с меньшим производственным опытом. Нередко они возвращались из командировок с новыми идеями, но сделать чертежи не могли. И тогда они просили меня найти способ, как воплотить ту или иную заимствованную ими идею.

Все мои знакомые американские чернокожие, которые обосновались в Москве, на себе испытали расизм по-советски. Возьмем, к примеру, двоих: Генри Скотта, высокого стройного чечеточника из Нью-Йорка, и Роберта Росса, большого, крепкого парня из Монтаны, ставшего в Советском Союзе (за неимением профессии) агитатором-пропагандистом. Их, как и других членов Коммунистического интернационала молодежи, которые приехали в Советский Союз с Запада в надежде найти здесь социальное равенство и получить знания по политической теории, зачислили в Коммунистический университет. В университете им пришлось плохо — по причинам, не имевшим отношения к расизму в России. Ни тот, ни другой не окончили средней школы в Соединенных Штатах и не были знакомы с азами политической теории. Они учились вместе с молодыми английскими коммунистами, выпускниками Оксфорда и Кембриджа, и белыми американцами с университетским образованием. Так же, как африканские студенты, не получившие у себя на родине формального образования, Скотт и Росс не могли сдать экзамены. В студенческие компании их не принимали. В университете распространилось мнение, что негры по природе своей люди второго сорта. Как ни старались Росс и Скотт, с учебой они не справились. Через два года все чернокожие студенты — американцы и африканцы — были исключены из университета. Африканцы возвратились на родину, а американцы остались в СССР — они не хотели предстать неудачниками перед своими соотечественниками, которые поверили в них и оплатили им дорогу. Пребывание чернокожих студентов в университете — независимо от отношения к ним и их успеваемости — было на руку кремлевским пропагандистам. Особо важную роль играли фотографии, с помощью которых по всему миру распространялось представление о Советском Союзе, как стране, где черные и белые вместе за одной партой изучают марксистско-ленинскую теорию.

Исключенный из университета Генри Скотт легко нашел работу. Его пригласил в качестве артиста-че-четочника Александр Цфасман, еврейский пианист и руководитель лучшего джаз-оркестра Москвы. Вскоре Скотт женился на хорошенькой молодой москвичке, недавней выпускнице английского отделения Института иностранных языков. Целый год они не могли снять квартиру и жили порознь. Скотт ночевал на квартире у Цфасмана, а его жена Валя жила у своей бабушки, не скрывавшей ненависти к американскому зятю. Хотя Скотт изо всех сил старался ей понравиться, бабушка считала его мерзким чужаком, который использует связи ее внучки, чтобы проникнуть в высшие московские круги. Она даже на порог его к себе не пускала. В хорошую погоду Скотт с женой встречались в парке и нередко гуляли до закрытия, пока их не выгоняли сторожа. Зимой они назначали друг другу свидания в музеях или ресторанах. Наконец, им удалось снять комнатку — такую маленькую, что в ней едва помещались кровать, стул и комод. Когда через девять месяцев у них родилась дочь Марджори, Скотт был на седьмом небе от счастья. Он любил нянчить ребенка, играть с ним, разговаривать.

Однако супругам не хватало денег, и Вале пришлось устроиться работать переводчицей, а Марджори оставлять на весь день у прабабушки. Сначала Скотт возражал, но в конце концов согласился с женой, поскольку другого выхода у них не было. Работа и уход за ребенком оказались Вале не под силу, и бабушка предложила забирать девочку к себе на все рабочие дни. Скотт отверг этот план и попробовал найти для ребенка няню. Но никто не хотел ухаживать за маленькой мулаткой, все вышло так, как хотела бабушка, и со временем худшие страхи Скотта оправдались. Через несколько месяцев женщине удалось настроить правнучку против отца. Марджори стала избегать его, плакать от страха и тянуться к бабушке всякий раз, когда Скотт за ней приходил. Все попытки Скотта устроить ребенка в ясли закончились ничем. Они часто ссорились с женой из-за дочери, все больше отдалялись друг от друга и, наконец, развелись. Вскоре после этого Скотт женился на молодой русской женщине, и в 1938 году они уехали в Соединенные Штаты. Несколько лет спустя мы узнали о его смерти: его отравили во время банкета, на котором он выступал с воспоминаниями о своей жизни в СССР.