Альфонс Ламартин - История жирондистов Том II

С этими словами он встал и вышел из комнаты, явно разгневанный.

Приехав домой, Робеспьер тотчас послал за Сен-Жюстом. Они просидели, запершись, большую часть ночи и по много часов два последующих дня. Предполагают, что во время этих продолжительных бесед они составляли доклады и речи, с которыми готовились выступить против Дантона и его друзей.

Сам Дантон провел эти два дня в Севре, не предвидя или не желая отвратить грозу. Тщетно Лежандр, Лакруа, Камилл Демулен, Вестерман умоляли его принять меры предосторожности. Дантон улыбался равнодушно и гордо! «Я предпочитаю сам умереть на гильотине, чем гильотинировать других. К тому же они не дерзнут напасть на меня — я сильнее их!»

Он говорил, быть может, не то, что думал, выказывал спокойствие, чтобы оправдать свое бездействие. Но на самом деле он бездействовал потому, что не мог больше действовать. Дантон был огромной силой, но эта сила потеряла опорную точку, чтобы утвердить свой рычаг и поднять республику. Положиться на якобинцев? Но он предал их Робеспьеру. На кордельеров? Он предоставил их Эберу. На Конвент? Уходя, он подчинил его Комитету общественного спасения. Он мог взывать только к смутному ропоту общественного мнения. Но мог ли сентябрьский деятель оказаться в самом деле милосердным? Мог ли Марий олицетворять гуманность? Не погиб ли он под тяжестью своего прошлого? Дантон чувствовал это, хоть и не сознавался и напускал на себя притворную беспечность.

Робеспьер, Сен-Жюст, Барер и сам Комитет хотели обезоружить гиганта перед тем, как вступить с ним в бой. В ночь с 30 на 31 марта прошло тайное заседание Комитета общественного спасения, Комитета общественной безопасности и Законодательного комитета. Лица у всех были угрюмы, все избегали смотреть друг на друга, никакие частные разговоры не предшествовали совещанию. Сен-Жюст более резким голосом, чем обычно, потребовал, чтобы предстоящее совещание, так же как и решение, которое будет принято, сохранялись в тайне. Затем, как будто не отдавая себе отчета в значении собственного предложения, он сказал: «Под республику подведен подкоп в самом Конвенте. Человек, остававшийся долгое время полезным, притворился, что удаляется из правительственных комитетов, чтобы не иметь ничего общего со своими товарищами и обвинить их затем в покушении на целостность родины. Под личиной гуманности он извращает мысли, усиливает ропот, возбуждает умы, сеет раздор в национальном представительстве, поддерживает надежду Вандеи, быть может, состоит в переписке с изгнанными тиранами, собирает вокруг себя всех порочных, слабых и переменчивых людей республики, назначает им роли и внушает им, чтобы они порицали спасительные меры строгости комитетов. Этот человек заключает в себе одном контрреволюцию! Этот человек… вы уже все назвали имя этого человека, — сказал он после минутного молчания, — Дантон! Его преступления подтверждаются уже самым молчанием, которое вы храните при его имени! Если бы он был невиновен, ваш ропот уже прервал бы меня. Все считают его опасным. Будем же иметь мужество отстаивать свои убеждения. Будем непоколебимы в исполнении своего долга! Я требую, чтобы Дантон и его главные сообщники Лакруа, Филиппо и Камилл Демулен были арестованы сегодня же ночью и преданы революционному суду!»

Робеспьер, выразивший свое негодование в первый раз, когда Билло-Варенн предложил арестовать Дантона, теперь молчал. Все поняли, что Сен-Жюст говорил с его одобрения. Молчание в такой ситуации подразумевалось само собой. Болтливость свидетельствовала бы о соучастии, а соучастие было равносильно приговору.

Впрочем, один из служащих услышал сквозь щель в дверях несколько слов из речи Сен-Жюста, побежал к Дантону и рассказал ему, что его имя, повторенное несколько раз в объединенном заседании трех комитетов должно заставить его опасаться зловещего решения. Он предложил ему верное убежище. Молодая жена Дантона заклинала его своею любовью послушаться этого предостережения.

Но Дантон, похоже, устал жить в постоянном страхе, который Цезарь считал ужаснее самой смерти. «Они очень долго будут совещаться, прежде чем нанесут удар, — сказал он. — Скажу больше: они будут совещаться бесконечно, и это я нападу на них, а не они на меня!» Дантон попрощался со своим незадачливым спасителем, прочел несколько страниц и заснул.

В шесть часов утра жандармы постучались в его дверь.

Весть об аресте Дантона и нескольких его сторонников с наступлением дня распространилась по всему Парижу. Никто не хотел в нее верить. Но самая эта дерзость указывала на то, что поступившие так чувствовали за собой необычайную силу. Не знали, следует ли роптать или рукоплескать. Все молчали, ожидая разъяснений.

Конвент собирался медленно. Члены его вполголоса обменивались предложениями по поводу прошлой ночи. И каждый мысленно спрашивал себя: остается ли хоть малейшая уверенность в будущем при власти, осмелившейся устранить самого Дантона?

Вошел Лежандр. Его лицо отражало происходившую в душе борьбу между мужеством и страхом, между дружбой с Дантоном и окружавшим его безмолвным подобострастием.

«Граждане, — сказал он, — сегодня ночью были арестованы четверо из членов этого собрания. Один из них Дантон. Имена остальных мне неизвестны. Что за дело до имен, если носящие их виновны? Но я требую, чтобы вы их допросили, судили и осудили или оправдали. Граждане, я являюсь только плодом гения свободы; я всецело его творение, и я выскажу свое предложение по возможности проще. Не ожидайте от меня ничего, кроме взрыва чувств. Я считаю Дантона столь же невинным, как самого себя, а никто из присутствующих здесь никогда не усомнится в моей честности!»

Ропот неодобрения при этих словах явился свидетельством дурной славы Дантона. Лежандр начал путаться. Молчание, однако, восстановилось по призыву председателя, и оратор продолжал: «Я имею право опасаться, что личная ненависть лишит свободы людей, оказавших ей величайшие услуги. Я обязан сказать это о человеке, который в 1792 году поднял всю Францию энергичными мерами, о человеке, который заставил установить смертную казнь для всякого, кто не выдаст своего оружия или не обратит его против врага. Я не могу считать его виновным, и я хочу здесь напомнить нашу взаимную клятву, данную в 1790 году, клятву, обязывающую того из нас, кто увидит, что другой ослабел или изменил народному делу, немедленно заколоть его мечом; я доволен, что вспомнил об этой клятве сегодня! Повторяю, я считаю Дантона столь же невинным, как и я сам. С сегодняшней ночи он в оковах. Я требую, чтобы до чтения какого бы то ни было доклада заключенных вызвали и выслушали».

Робеспьер почувствовал опасность инстинктом, выработанным привычкой к собраниям. Он вбежал на трибуну, громко стуча каблуками, как будто искал себе опору.