Альфонс Ламартин - История жирондистов Том II

Робеспьер несколько раз тщетно пытался обуздать петиционеров, жаждущих крови и грабежа. «Революция погибнет, — сказал Робеспьер Пашу, — если не остановить этих безумцев. Надо, чтобы народ почувствовал, что его защищают грозные учреждения, или же пусть он сам себя уничтожит оружием, которым думает защищаться. Конвент имеет только одно средство вырвать у народа меч: это самому взять его и беспощадно разить своих врагов».

Паш отправился на заседание 5 сентября, чтобы заявить там о мнимом желании Парижа. Он поручил Шометту прочитать петицию, чтобы возложить ответственность за действие, которому сам явно противился, на прокурора Коммуны.

«Граждане, — сказал Шометт, — нас хотят уморить голодом, хотят заставить народ постыдно променять господство на кусок хлеба. Новые аристократы, столь же жестокие, столь же жадные и высокомерные, как и прежние, появились на развалинах феодализма. Они с ужасающим хладнокровием рассчитывают, какой барыш им принесут голод, бунт, резня. Где рука, которая направит ваше оружие против этих изменников? Где рука, которая поразит эти преступные головы? Или вы должны уничтожить ваших врагов, или они уничтожат вас. Они бросили вызов народу: народ принял этот вызов. Народная толпа хочет наконец сокрушить их! А вы, Гора, навсегда увековечившая себя на страницах истории, станьте Синаем французов! Святая Гора, обратитесь в вулкан, лава которого поглотит наших врагов! Мы требуем от имени парижского народа, чтобы была сформирована революционная армия. Пусть за ней следуют неподкупный суд и орудие смерти, которые одним ударом, вместе с жизнью заговорщиков, пресекли бы все заговоры! Мы заметили, — прибавил Шометт в конце своей речи, — что огородники образовали союз с целью уморить Париж голодом. Обозревая окрестности столицы, мы заметили огромные пространства земли, парки, сады, служащие для роскоши и ничего не производящие для пропитания народа. Взгляните на огромный сад Тюильри. Не лучше ли развести там овощи, которых так недостает в больницах, чем оставлять статуи и клумбы, предметы роскоши и гордости королей?»

Каждая фраза Шометта прерывалась рукоплесканиями Горы и трибун. Предложения оратора, изложенные в виде проектов декрета Моизом Бейлем, приняли единогласно. Потом выступила депутация якобинцев. «Безнаказанность придает смелости нашим врагам, — говорили они, — главные виновники ускользают от народной мести. Бриссо — это чудовище, порожденное Англией для того, чтобы поколебать и поставить в затруднительное положение революцию, — еще жив. Пусть судят его и его сообщников! Народ возмущается также, видя в республике лиц привилегированных. Как! Верньо, Жансонне и прочие негодяи, вследствие своей измены лишенные звания депутатов, живут вместо тюрем во дворцах, в то время как несчастные санкюлоты стонут в тюрьмах под кинжалами федералистов!.. Пора косе равенства пройтись над всеми головами, пора устрашить всех заговорщиков! Итак, законодатели, пустите в ход террор!»

Барер, предупрежденный Робеспьером и приготовившийся еще накануне, взошел на трибуну и от имени Комитета общественного спасения потребовал, чтобы проект Террора отозвали и приняли новый декрет. «С некоторых пор, — сказал он, — аристократы, оставшиеся внутри государства, замышляют движение. Ну так они увидят его, это движение, направленное против них! Роялисты хотят крови, ну так они получат кровь Бриссо и Марии-Антуанетты! Действовать будут уже не противозаконная месть, а чрезвычайные суды. Вы хотите уничтожить Гору, а Гора раздавит вас!»

Декрет, в котором резюмировались эти слова, встретили аплодисментами: «В Париже будет образовано вооруженное формирование, состоящее из шести тысяч человек и тысячи двухсот канониров: на них возложат обязанность повсюду вводить революционные законы и меры общественного спасения».

Вторым декретом изгонялись на двадцать лье от Парижа все, кто служил при особе короля и его братьев.

Третьим декретом предписывалось немедленно явиться в Трибунал Бриссо, Верньо, Жансонне, Клавьеру, Лебрену и Бодри, секретарю Лебрена.

Четвертым были вновь введены ночные обыски.

Пятым приказывалось немедленно выселить за море публичных женщин.

Шестой декрет предлагал установить плату в два ливра в день рабочим, которые будут уходить из мастерских, чтобы присутствовать на собраниях своих секций, и по три ливра тем лицам из народа, кто станут членами революционного комитета.

Наконец, седьмым декретом преобразовывался Революционный трибунал.

Это было правосудие Террора.

Конвент назначил судей и присяжных. Партийный дух составлял всё их правосудие. Не будучи способными более благородным образом служить делу, которому отдались, они жертвовали своей совестью. Чтобы играть хоть какую-нибудь роль, они взяли на себя роль самую низкую — зверскую и грубую: добровольно обратились в организованное орудие казней и гордились этой гнусностью. Такие люди встречаются во все времена — посредственные законники, привыкшие к ябедам, черствящим сердце, и к порядкам, заглушающим совесть. Присяжными стали граждане Парижа и департаментов, руководимые лишь инстинктом. Просматривая список шестидесяти присяжных, не встречаешь ни одного имени, которое не было бы достойно забвения.

Конвент назначил Ронсена главнокомандующим революционной армией. Страстно желая прославиться, он мечтал сначала найти славу на литературном поприще, а затем бросил перо и схватился за меч. Он вообразил, что у революции будет свой Кромвель, набрал в революционную армию всех пьяниц, воров и преступников, находившихся в Париже. «Чего вы хотите? — ответил он тем, кто упрекал его, — я не хуже вас знаю, что это скопище разбойников; найдите мне честных людей, которые захотели бы заняться тем, к чему я их призываю».

Когда армия была организована, а суд учрежден, оставалось только передать в их руки виновных. По мнению Горы, для всемогущества Конвента требовался один общий обвинительный акт, всеобъемлющий, как республика, произвольный, как диктатура, неопределенный, как подозрение. С этой целью Мерлен (из Дуэ) представил 17 сентября проект декрета, параграфы которого, составленные ловким законоведом, захватывали всю Францию в искусно сплетенную сеть узаконенного подозрения.

Декрет Мерлена, состоявший из семидесяти четырех обвинительных параграфов, постоянно пополнялся все новыми пунктами, измышляемыми доносчиками, и сделался самым мощным орудием произвола, которое когда-либо было предоставлено угодливостью законника в руки правительства.

Первый пункт гласил: «Немедленно по издании настоящего декрета все подозрительные лица, живущие на территории республики и находящиеся еще на свободе, будут арестованы.