Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I

Эти люди, почтительные в самом насилии, колеблются и кажутся побежденными; по их лицам, по их слезам видно, что в душе их происходит борьба между естественным состраданием и совестью патриотов. Они уступили бы, если бы слушались только своего сердца, но они боятся ответственности за свою снисходительность. Жена Сосса, с которой муж часто советуется взглядом и к сердцу которой королева надеется найти более доступа, оказывается самою нечувствительной из всех.

Пока король уговаривает представителей муниципальных властей, королева в слезах указывает госпоже Сосс на своих детей: «Вы сами мать, — говорит она, — вы женщина; судьба женщины и матери в ваших руках». «Сударыня, — сухо отвечает ей жена торговца, — я хотела бы быть вам полезна, но вы заботитесь о короле, а я забочусь о господине Соссе. Жена должна думать о муже».

Офицер, командовавший отрядом гусар, расположенным, по распоряжению Буйе, в Варение, не был посвящен в тайну. Ему сказали только, что здесь провезут казенные деньги и что он должен их конвоировать. Никакой курьер не появился впереди королевского экипажа, ни один всадник не прибыл из Сен-Менегу предупредить офицера, чтобы тот собрал войско. Два других офицера, посвященные Буйе в тайну путешествия, были посланы генералом в Варенн, но остались в нижнем городе, в той же гостинице, в конюшне которой были и лошади Шуазеля; они не знали, что происходит в другой части города; их пробудил только звук набата.

Шуазель и Гогела, сопровождаемые своими гусарами, скакали в Варенн; граф Дама и его трое верных драгун, едва ускользнувшие от возмутившихся клермонских батальонов, присоединились к ним; когда они прибыли к городским воротам, спустя три четверти часа после ареста короля, национальная гвардия заставила их малочисленный отряд слезть с коней. Они просят позволения говорить с королем; это им разрешается. Король запрещает им прибегать к насилию. Он ожидает с минуты на минуту прибытия превосходящих сил Буйе. Несмотря на это, Гогела выходит из дома, видит, что гусары смешались с толпою, занимающей площадь, и хочет испытать их верность: «Гусары! — неблагоразумно кричит он им, — за нацию вы или за короля?» — «Да здравствует нация! — отвечают солдаты. — Мы стоим и всегда будем стоять за нее». Народ рукоплещет. Сержант национальной гвардии принимает начальство над гусарами. Их начальник убегает, соединяется в нижнем городе с двумя офицерами, которые оставались у лошадей Шуазеля, и все трое выходят из города и отправляются в Дюньи уведомить обо всем своего генерала.

Между тем король, королева, принцесса Елизавета и дети отдыхали в комнатах дома Сосса при грозном шуме шагов и голосов встревоженного народа, которого каждую минуту становилось все больше под их окнами. Королева, впрочем, не спала. Чувства женщины, матери, супруги так нахлынули в душу Марии-Антуанетгы, что ее волосы, еще накануне белокурые, наутро сделались седыми.

В Париже отъезд короля оставался в глубокой тайне. Лафайет, приходивший в Тюильри два раза, чтобы собственными глазами удостовериться в точном исполнении своих распоряжений, вышел из дворца в последний раз в полночь, вполне убежденный, что стены его верно хранят народного заложника. Только 21 июня люди из дворцовой прислуги, войдя в помещение короля и королевы, нашли постели нетронутыми, комнаты пустыми. Новость, выйдя из дворца, распространилась в смежных кварталах и постепенно дошла до предместий. Встречные в то утро начинали разговор зловещими словами: «Король уехал». Толпа шла ко дворцу, чтобы удостовериться, спрашивала стражу, бранила изменников, думала, что открыт заговор, готовый вспыхнуть. Имя Лафайета слышалось везде с проклятиями: «Что он, глупец? Или изменник? Как могло, без потворства с его стороны, совершиться бегство такого числа людей?» Выломали двери, чтобы осмотреть комнаты. Народ проник во все тайники королевского помещения. Переходя от изумления к раздражению, он вымещал свой гнев на неодушевленных предметах. Сняли из спальни портрет короля и повесили его на воротах дворца. Торговка плодами завладела постелью королевы и продавала с нее, как с лотка, вишни, приговаривая: «Сегодня очередь нации повеселиться». На молодую девушку хотели надеть шляпу Марии-Антуанетгы — она закричала, что ее лоб будет осквернен, и с негодованием растоптала шляпу ногами. Вошли в учебный кабинет маленького дофина: здесь народ был растроган книгами, картами, рабочими инструментами ребенка-короля.

Улицы и площади запрудила толпа. Люди с пиками и в красных колпаках прибывали все в большем и большем количестве. Гнев народа стал преобладать над страхом и выражался в циничных словах и оскорбительных действиях. На Гревской площади обезобразили бюст Людовика XVI, поставленный под зловещим фонарем, который использовался во время первых преступлений революции. «Когда же, — кричали демагоги, — народ совершит правосудие над всеми этими бронзовыми и мраморными королями, постыдными памятниками рабства и идолопоклонства?!» У продавцов забирали королевские портреты: одни разрывали их, другие только пририсовывали повязку на глаза короля в знак ослепления, ему приписываемого. Со всех вывесок снимали имена короля, королевы, Бурбонов. Пале-Рояль переименовали в Пале-д’Орлеан. Клуб кордельеров постановил, что Национальное собрание, провозгласив корону наследуемой, предало Францию рабству. Он требовал, чтобы королевский сан был уничтожен навсегда и королевство превратилось в республику.

В десять часов правительство и муниципалитет тремя пушечными выстрелами возвестили народу о событиях прошлой ночи. Национальное собрание уже было в сборе; президент сообщил ему, со слов мэра Парижа Байи, что король и его семейство ночью были похищены из Тюильри врагами народного дела. В эту торжественную минуту мудрость великой нации проявилась вполне в ее представителях. Защита конституции, даже в отсутствие короля, принятие временного управления страной, созыв министров, рассылка гонцов по всем дорогам, арест всякого, кто попробует покинуть пределы королевства, осмотр арсеналов, движение войск к границам — все эти предложения принимаются немедленно. Нет больше ни правой стороны, ни центра; левая сторона соединила в себе все.

Барнав, видя новую опасность в раздражении народа против Лафайета, устремляется на трибуну: до тех пор враг популярного генерала, он великодушно и искусно защищает его от подозрений. «Цель, к которой мы должны стремиться, — говорит Барнав, — состоит в возвращении народного доверия тому, кому оно принадлежит… Встанем же между ним и народом. Нам нужна объединяющая сила, нужна рука, чтобы действовать, а голова для размышлений у нас уже есть. С самого начала революции Лафайет демонстрировал взгляды и поступки доброго гражданина; важно сохранить к нему доверие нации. Парижу нужна сила, но ему нужно и спокойствие; направлять эту силу должны вы».