Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I

Дантон сошел с трибуны под гром рукоплесканий. Собрания, всегда нерешительные по самой своей натуре, с энтузиазмом принимают предложения отлагательные, избавляющие от необходимости высказаться немедленно.

«А кто вам сказал, гражданин Дантон, — возразил Бюзо, — что кто-то помышляет разорвать это единство? Не требовал ли я, чтобы оно было освящено и обеспечено защитой? Нам говорят о клятвах! Я больше в них не верю, в клятвы! Лафайеты, Ламеты приносили клятву; но они ее нарушили! Нам говорят о декрете? Простого декрета недостаточно, чтобы обеспечить нераздельность республики. Надо, чтобы это единство существовало на деле. Надо, чтобы сильная армия, посланная всеми департаментами, окружала Конвент. Но все эти предложения должны быть приведены в порядок. Я требую отсылки их в специальную комиссию».

Настойчивость Бюзо оживила смелость молодых жирондистов, на минуту смущенных голосом Дантона. Верньо, Гюаде, Петион молчали и выражали своими лицами и самой позой нежелание продолжать борьбу. Робеспьер, названный по имени, медленно и торжественно поднялся по ступенькам трибуны. Все взоры устремились на него.

«Граждане, — начал он, — всходя на эту трибуну, чтобы ответить на высказанное против меня обвинение, я являюсь защищать вовсе не мое собственное дело, а дело общественное. Когда я оправдаюсь, вы увидите, что я занимаюсь не собой, но только отечеством. На меня указали как на вождя партии, заслуживающей порицания Франции за стремление к тирании. Есть люди, которые оказались бы подавлены тяжестью подобного обвинения. Я не боюсь такого несчастья. Надо воздать должное всему тому, что я сделал для свободы. Я боролся против всех партий в течение трех лет в Учредительном собрании; я боролся с двором, отнесся с презрением к его дарам, презрел заискивания партии, еще более увлекательной, которая позже поднялась, чтобы задушить свободу!»

Многочисленные голоса, утомленные этим пространным панегириком самому себе, прервали Робеспьера, приглашая его вернуться к вопросу. Робеспьер, не встречая уже благосклонности и уважения, какими пользовался в клубе якобинцев, затруднился на минуту в выборе слов. Он обратился к великодушию своих обвинителей с просьбой о молчании. «Робеспьер, — кричали ему со всех сторон, — скажи нам просто, стремился ли ты к диктатуре или к триумвирату!»

Робеспьер продолжил свою речь среди саркастических замечаний: «Пусть те, кто отвечают мне смехом и ропотом, составят трибунал и произнесут мое осуждение; это будет лучший день в моей жизни. О, если бы я был способен присоединиться к одной из этих партий, если бы я вступил в сделку со своей совестью, я не понес бы ни этих оскорблений, ни преследований! Париж — это арена, на которой я выдерживал борьбу против своих врагов и против врагов народа; не в Париже, поэтому, можно исказить мою деятельность, потому что здесь свидетель ее — сам народ. Но в департаментах не то. Депутаты от департаментов, заклинаю вас во имя общего дела, выйдите из заблуждения и выслушайте меня беспристрастно! Если безответная клевета составляет самое страшное из предубеждений против гражданина, то она же вреднее всего и для отечества! Меня обвиняли в совещаниях с королевой, с Ламбаль, меня сделали ответственным за необдуманные фразы патриота-фанатика, требовавшего, чтобы нация вверилась людям, неподкупность которых испытывала в течение трех лет! Со времени открытия Конвента эти обвинения возобновляют. Хотят погубить в общественном мнении тех граждан, которые клялись пожертвовать всеми партиями. Нас подозревают в стремлении к диктатуре, а мы, мы подозреваем существование замысла сделать из французской республики скопление союзных республик, которые будут раздираемы беспрерывными междоусобицами или нашими врагами. Обратимся к сущности этих подозрений. Пусть не довольствуются клеветой, пусть обвиняют и пусть подпишутся под этими обвинениями против меня».

Нетерпеливый Барбару вскочил с места с юношеским увлечением: «Барбару из Марселя явился, — сказал он, глядя в лицо Робеспьеру, — чтобы подписать обвинение… Мы были в Париже. Мы с марсельцами пришли низвергнуть трон. Нас привели к Робеспьеру. Тут нам указали на этого человека, как на самого добродетельного гражданина, единственного, который достоин править республикой. Мы отвечали, что марсельцы никогда не преклонят чело перед диктатором. (Рукоплескания.) Вот что я подпишу и что взываю Робеспьера опровергнуть. И вам осмеливаются говорить, что проекта диктатуры не существует! И разрушительная Коммуна осмеливается извергать распоряжения об аресте Ролана, который всецело принадлежит республике! И эта Коммуна посредством корреспонденции и комиссаров сносится со всеми другими коммунами республики! Граждане! Они объединятся, они составят вам преграду своими телами! Марсель предупредил ваши декреты; он в движении. Его сыны выступают в поход! Что касается моего обвинения, то я заявляю, что любил Робеспьера, что уважал его. Пусть он осознает свою ошибку, а я возьму назад свое обвинение! Но пусть он не говорит о клевете! Если он служил свободе своими сочинениями, то мы ее защищали своими руками! Граждане! Когда придет минута опасности, вы нас рассудите! Мы увидим, сумеют ли составители пасквилей умереть вместе с нами!»

Этот презрительный намек на Робеспьера и Марата вызвал рукоплескания.

Пани, друг Робеспьера, хотел возразить Барбару. Он рассказал, что его свидания с вождями марсельцев не имели другой цели, кроме той, чтобы договориться об осаде Тюильри. «Президент, — сказал он Петиону, — вы были тогда в мэрии; вы помните, что я говорил за несколько дней до 10 августа: „Надобно очистить дворец от заговорщиков, которые его наполняют; единственное наше спасение только в святом восстании“. Вы не хотели мне верить. Вы мне отвечали, что аристократическая партия подавлена и бояться нечего. Я отделился от вас. Мы образовали тайный комитет. Молодой марселец, пылая патриотизмом, пришел просить у нас патронов. Мы не могли дать их ему без вашей подписи. Мы не осмелились потребовать ее от вас, потому что вы были слишком доверчивы. Он приставил себе пистолет ко лбу и воскликнул: „Я убью себя, если вы не дадите мне средств защищать отечество!“ Этот молодой человек заставил нас прослезиться. Мы подписали. Что же касается Барбару, то я подтверждаю клятвой, что никогда не говорил ему о диктатуре!»

Требует слова Марат. При виде Марата поднимается ропот отвращения, и крики «Долой с трибуны!» некоторое время не дают говорить «другу народа». Лакруа требует молчания.

«У меня в этом собрании большое число личных врагов», — говорит Марат, начиная речь. «Все, все!» — восклицает Конвент, поднимаясь со скамеек. «У меня в этом собрании много врагов, — продолжает Марат, — напоминаю им о совестливости. Пусть они не удручают воплями и угрозами человека, который посвятил себя отечеству и их собственному благу. Пусть минуту послушают меня молча. Я не употреблю во зло их терпение. Так вот, я объявляю, что мои товарищи Робеспьер и Дантон постоянно порицали мысль о трибунате, о триумвирате, о диктатуре.