Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I

Два комиссара пали перед королевой на колени во мраке темницы и предложили ей свою преданность, которую место, опасность, присутствие смерти возвышали над всеми другими проявлениями преданности, расточаемыми в дни ее счастья. Она вручила Тулану прядь своих волос в медальоне с девизом на итальянском языке: «Тот, кто боится смерти, не умеет как следует любить». Это было верительное письмо, данное ею Тулану к ее друзьям, находившимся вне тюрьмы. Сверх того она приложила собственноручную записку кавалеру де Жарже, своему тайному корреспонденту. «Вы можете довериться, — писала она ему, — человеку, который с вами станет говорить от моего лица: его чувства мне известны, в течение пяти месяцев он не переменился».

Нескольких надежных роялистов, спрятавшихся в Париже в батальонах национальной гвардии, посвятили в этот план бегства. Предполагалось подкупить некоторых из комиссаров Коммуны, на которых был возложен надзор за тюрьмами; составить список самых преданных людей в батальонах национальной гвардии каждой секции; принять меры, чтобы почти все эти люди находились в определенный день в отряде стражи в Тампле и обезоружили остальной отряд; затем освободить пленную семью и отвезти ее на заблаговременно приготовленных лошадях в Дьепп, где барка рыбака уже ожидала бы беглецов и отвезла бы их в Англию.

Тулан, снабженный значительными суммами, которые королевская подпись предоставила в его распоряжение в Париже, сообщал о замыслах своим приверженцам, разведывал мнения главных вождей партии в Конвенте и в Коммуне, старался угадать повсюду возможность тайного сообщничества (даже у Робеспьера и Дантона). Он соблазнял великодушие одних, жадность других и, со дня на день все более счастливый в своих предприятиях, имел уже в сообщниках некоторых из стражей башни и пять членов Коммуны. Таким образом во мрак темницы проник луч, который поддерживал в душах пленников если не надежду, то по крайней мере мечту о свободе.

Петион первый потребовал у Конвента поставить вопрос о неприкосновенности короля и обсудить следующий тезис: «Может ли король подлежать суду?» Депутат Моррисон был того мнения, что неприкосновенность, заявленная конституцией 1791 года, прикрывает особу государя от всякого другого суда, кроме суда победы, и что всякое хладнокровное насилие против его жизни есть преступление. «Если бы 10 августа, — сказал он, — я нашел Людовика XVI с кинжалом в руке, покрытым кровью моих братьев, если бы я видел в этот день, что именно он отдал приказание убивать граждан, я сам бы поразил его. Но с того дня прошло несколько месяцев. Он в наших руках, он безоружен, беззащитен, а мы французы. Эта ситуация составляет закон законов».

При последних словах встал Сен-Жюст. Привязанный к одному Робеспьеру, Сен-Жюст поднимался со своего места в Конвенте лишь для того, чтобы явиться рупором мнений своего властелина. Закончив речь, он возвращался на место, безмолвный и неприступный.

«Вам говорят, — проворчал Сен-Жюст, — что король должен быть судим как гражданин; я же намерен доказать, что он должен быть судим как враг. Некогда народы, столь же удаленные от наших предрассудков, как мы от предрассудков вандалов, изумятся, что наш народ еще рассуждает, имеет ли он право судить тиранов. Изумятся тому, что в XVIII веке отстали даже от времен Цезаря. Тогда тиран был заколот в присутствии всего сената, без всякой иной формальности, кроме двадцати двух ударов кинжала, без всякого иного закона, кроме свободы Рима. А теперь с почтительностью приступают к суду над человеком, взятым с обагренными в крови руками. Мягкость наших характеров составляет большое препятствие к свободе. Говорят о неприкосновенности! Она существовала, быть может, эта взаимная неприкосновенность, между гражданином и гражданином; но между народом и королем нет естественных отношений. Король всегда находился вне общественного договора, который связывает между собой граждан. Он не может прикрываться этим договором, из которого он один составляет исключение… Королевская власть есть преступление, за которое узурпатор подлежит суду перед каждым гражданином! Невинно царствовать нельзя: каждый король — мятежник. Мера вашей философии в этом суде будет мерой свободы в нашей конституции.

К чему воззвание к народу? Целый народ не мог бы принудить и одного гражданина простить своему тирану. Но спешите! — потому что нет гражданина, который бы не имел на него такого же права, какое Брут имел на Цезаря. Людовик — второй Каталина! Убийца мог бы поклясться, как римский консул, что спас отечество, принеся в жертву тирана. Вы видели его изменнические замыслы, мощь его армии; изменник был королем не французов, но нескольких заговорщиков. Какой чужеземный враг сделал нам больше зла? И в нас еще стараются возбудить сострадание! Скоро будут покупать слезы, как на погребальных шествиях в Риме! Наблюдайте внимательно за своими сердцами! Народ! Если король будет оправдан, помни, что мы более недостойны твоего доверия и не считай нас ничем другим, как только изменниками!»

Гора выразила сочувствие этим словам энтузиазмом, с которым она им рукоплескала. На следующих заседаниях зачитали многочисленные письма из департаментов и городов с требованием выдать голову убийцы народу.

Между членами Конвента заседал иностранец, философ Томас Пейн. Родившийся в Англии, участвовавший в борьбе за независимость Америки, друг Франклина, он был автором «Здравого смысла», «Прав человека» и «Века разума» — книг, составляющих страницы нового учения, в которых он приводил политические учреждения и религиозные верования к первоначальным свету и правосудию. Имя Пейна пользовалось большим авторитетом между реформаторами обоих полушарий. Репутация заменяла ему во Франции натурализацию. Пейн, находившийся в тесных взаимоотношениях с госпожой Ролан, с Кондорсе и Бриссо, был избран депутатом от города Кале. Жирондисты ввели его в Законодательный комитет, а Робеспьер выказывал к космополитическому радикализму Пейна все возможное уважение неофита.

Пейн был осыпан знаками внимания со стороны короля, когда явился в Париж умолять о французской помощи Америке. Людовик XVI сделал молодой республике подарок в 6 миллионов, но Пейн не сохранил памяти об этом. Он написал и велел прочесть в Конвенте письмо, позорное по выражениям и жестокое по смыслу: оно являлось оскорблением, брошенным в самую глубину темницы человеку, у которого Пейн еще недавно просил великодушия и которому обязан был спасением своего приемного отечества. «Рассматриваемый как отдельное лицо, этот человек недостоин внимания республики; но как сообщника заговора против народов вы должны его судить, — говорил Пейн. — Что же касается неприкосновенности, то в этом отношении не нужно никакого упоминания. Нельзя видеть в Людовике XVI никого иного, как только человека ограниченного, дурно воспитанного, подверженного частым припадкам пьянства, человека, неблагоразумно восстановленного Учредительным собранием на троне, для которого он не создан».