Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I

Голос Гувиона затрагивает в глубине сердец струну справедливости и естественного волнения, струну, которая еще живет под черствостью политических амбиций. Два раза Собрание, приглашенное президентом высказаться за или против допущения солдат к почетному заседанию, разделяется поровну. Требуют поименного голосования. Результатом является небольшое преимущество в пользу допущения. Несчастный Гувион выходит в противоположную дверь негодуя, с помутившимися мыслями. Он клянется, что никогда более не войдет в Собрание, тотчас отправляется к военному министру просить назначения в Северную армию, чтобы найти там смерть, и действительно находит ее.

Между тем солдат уже вводят в зал. Колло д’Эрбуа представляет их восторженным трибунам. За ними следуют, размахивая пиками, парижские граждане с развевающимися над головами трехцветными знаменами: это члены различных обществ Парижа представляют президенту почетные знамена, дарованные швейцарцам теми департаментами, через которые проходили эти «триумфаторы». Это уже больше не народ свободы, а народ анархии.

Мятежные солдаты выступают в роли триумфаторов; колоссальная галера, орудие кары и стыда, увенчивается цветами; падшие женщины, набранные в местах разврата, несут и целуют обрывки цепей галерников; вот проносят сорок победных трофеев с сорока именами швейцарцев; бюсты Вольтера, Руссо, Франклина, величайших философов и добродетельных патриотов соседствуют с бюстами этих нечестивцев. Сами солдаты, удивленные и даже смущенные своей славой, идут среди группы возмущенных французских гвардейцев — новое прославление измены знаменам и нарушения дисциплины. Поцелуи, возгласы восторга, громкая музыка, остановки у Бастилии, у ратуши, на Марсовом поле; вновь поцелуи, больше непристойные, чем патриотические; и в довершение унижения закона — мэр Парижа, Петион и народные власти в полном составе освещают своей слабостью (или своим пособничеством) триумфальное шествие беззакония. Таков был этот праздник, постыдная копия 14 июля, позорная пародия возмущения, которое служило прелюдией революции!

Этот триумф мятежа и убийства нашел отголосок повсюду: в окончательном нарушении субординации в войсках, в неповиновении национальных гвардейцев, в восстаниях среди населения. Гвардейцы везде становились если не соучастниками, то зрителями мятежей. Дороговизна хлеба, дефицит колониальных товаров, суровость зимы, — все способствовало народной тревоге; агитаторы все эти временные несчастья делали поводом к обвинению и возбуждению еще большей ненависти к королевской власти.

Тайные эмиссары, вооруженные шайки проходили по городам и предместьям, по рыночные площадям и распространяли там тревожные слухи, подстрекая народ облагать налогом хлеб и муку, указывая на торговцев хлебом как на скупщиков: это последнее обвинение было равносильно смертному приговору.

Так сделался жертвой подозрений мэр Этампа, Симоно. Этамп являлся одним из нескольких еще действовавших рынков, снабжавших Париж, здесь более, чем где-нибудь, важно было поддержать свободу торговли. Толпа женщин и мужчин из соседних деревень, собравшаяся по звуку набата, вооруженная ружьями и вилами, взяв с собой барабаны, устремилась в город в торговый день, чтобы завладеть хлебом, отнять его силой у собственников, разделить между собой и искоренить так называемых барышников, к которым зловещие голоса тихо примешивали имя Симо-но. Национальная гвардия скрылась. Сто человек из 18-го полка кавалерии, стоявшие отрядом в Этампе, оказались единственной силой, какая находилась в распоряжении мэра. После долгих переговоров с мятежниками с целью обратить их на путь рассудка и законности Симоно возвратился в ратушу, велел развернуть красное знамя, провозгласил военное положение и снова вышел против бунтовщиков. По прибытии на главную площадь города толпа окружила отряд и отрезала ему путь, всадники оставили мэра без прикрытия. Напрасно он, во имя закона и оружия, которое они носят, просил их оказать помощь должностному лицу против убийц, напрасно хватал за уздцы ближайшего всадника, крича: «Ко мне, друзья мои!» Он был мгновенно поражен ударами вил и ружейными выстрелами, упал, все еще держа в руках повод лошади того негодяя, которого умолял о помощи. Этот последний, чтобы высвободиться, ударил эфесом своей сабли по руке мэра, который уже испустил дыхание, и ускакал, оставив тело убитого на поругание толпы.

Злодеи, завладев трупом, дошли до полного остервенения и уже рассуждали о том, отрезать ли у трупа голову. Командиры прогнали отряд по трупу мэра, потом с барабанным боем вышли из города и целую ночь пировали в предместьях: такса на хлеб, формальная причина мятежа, была забыта среди упоения торжеством. Грабежа не случилось — потому ли, что кровь заставила народ забыть о голоде, или потому, что голод оставался только предлогом к убийствам.

Свои предрассудки есть и у общественного мнения. Пораженное громадностью совершающегося дела, оглушенное быстротой движения, оно не в состоянии поверить, что столь великие потрясения могут быть произведены совокупностью только естественных причин. В этих потрясениях общественное мнение ищет участия сверхъестественного, чудесного, рокового. Ему нравится представлять себе тайные пружины, незаметно движущие людьми и событиями. Короче говоря, оно принимает всякую революцию за заговор, и, если при завязке или при развязке этих кризисов появится какая-нибудь заметная личность, общественное мнение ей одной начинает приписывать как славу, так и неудачи. Все равно, окажется ли такой человек счастлив или несчастлив, виновен или невинен: или имя его обоготворяется, или память о нем проклинается. Такова была в течение пятидесяти лет судьба герцога Орлеанского.

С античных времен существует в народе историческое представление о том, что трон как бы изнашивает королевский род и что старшие линии под влиянием власти вырождаются, а младшие укрепляются и разрастаются, питая честолюбивое желание достичь более высоких ступеней и вдыхая в себя, близ народа, менее испорченный, чем придворный, воздух. Первородство дает власть старшим, народ дает популярность младшим.

Такая фамилия, более сильная и популярная по сравнению с царствующей, появилась в лице Орлеанского дома. Орлеанские принцы стояли слишком высоко, чтобы быть простыми гражданами, казались слишком опасными во главе армии или среди государственных дел; им не оставалось места ни в народе, ни при дворе; они завоевали его себе в общественном мнении.