Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I

Американская война, более замечательная по результатам, чем по сражениям, могла скорее сформировать республиканцев, чем воинов. Лафайет предался ей с героизмом и любовью. Он приобрел дружбу Вашингтона, вписал в страницу создания новой нации французское имя, и имя это вернулось на родину эхом свободы и славы. В опере ему рукоплескали, актрисы украшали его цветами, королева улыбнулась ему, король сделал его генералом, Франклин назвал гражданином, национальный энтузиазм превратил Лафайета в кумира. Это упоение общественной благосклонностью решило его судьбу: Лафайет так полюбил популярность, что не согласился потерять ее.

Фрондер и придворный, революционер из хорошей семьи, аристократ по рождению, демократ по принципам, обладая военной известностью, приобретенной в дальней стране, он соединял в себе все черты, необходимые для руководства как городским ополчением, так и армией. Обаяние Лафайета было громадно. Это имя выражало и заслоняло собою все. Пред этой славой побледнели образы Неккера, Мирабо, герцога Орлеанского — самых популярных персон того периода. Имя Лафайета оставалось на устах нации в течение трех лет.

Праздник Федерации в 1790 году был апогеем Лафайета. В этот день он затмил и короля и Собрание. Перед ним явилась вооруженная и мыслящая нация, и он мог ею командовать; он мог делать все, но не сделал попытки ни к чему. Несчастьем этого человека стало его положение. Лафайет был человеком переходного времени; он посвятил жизнь двум идеям; если бы это была одна идея, то судьбы страны оказались бы в его власти. Как неограниченная монархия, так и республика находились в его руках; ему оставалось только выпустить ту или другую. Он же остановился на половине дороги, и из этого вышла полусвобода. Возбуждая в своем отечестве республиканские страсти, он защищал монархическую конституцию и трон. Принципы и действия Лафайета находились в видимом противоречии между собой: поступал он честно, а со стороны казалось, что совершает измену.

И монархия и республика связали с памятью Лафайета как уважение, так и неприязнь; той и другой Лафайет и служил и вредил. Он умер, не увидев торжества ни одного из этих двух принципов, но умер человеком добродетельным и популярным. Кроме частных достоинств, он имел еще и общественные, которые обеспечили ему прощение и бессмертие: больше кого бы то ни было он олицетворял собой страстность и неизбежность революции.

Вот в таком положении находились к 1 июня 1791 года партии, люди и обстоятельства. Что могло возникнуть из подобных элементов, как не анархия, преступление и смерть? Ни одна партия не обладала рассудком, ни один ум не обладал гением, ни одна душа не имела доблести, и ни одна рука не имела энергии, чтобы восторжествовать над хаосом. Людовик XVI был честен и предан благу страны, но с самых первых порывов революции не понимал, что для главы народа возможна только одна роль — дать сражение прошлому и соединить в своем лице двойную власть — вождя нации и вождя партии. Роль примирителя возможна только при условии полного доверия той партии, которую хотят умирить. Генрих IV принял на себя такую роль, но это случилось после победы; попытавшись сделать то же до Иври, он потерял бы не только Францию, но и Наварру [1] Как только после победы при Иври Париж и другие города Лиги перешли на его сторону, Генрих IV решил не преследовать вождей Лиги, а подкупить их и таким образом получить их поддержку; он мирится с герцогом Лотарингским, возвращает в страну иезуитов, показывает себя примерным католиком. — Прим, ред.; здесь и дальше, если не указано иное. .

Эгоистичный и развратный двор защищал в лице короля лишь источник своего тщеславия и своих доходов. Духовенство, обладая христианскими добродетелями, не имело никаких добродетелей общественных. Оно вело жизнь, отдельную от жизни нации, церковное устройство казалось независимым от устройства монархического. К монархии оно присоединилось лишь с того момента, как увидело опасность для своего имущества; тогда, чтобы сохранить свои богатства, оно воззвало к народной вере, но народ признавал сан только у нищих монахов, в епископах же видел лихоимцев. Дворянство, изнеженное продолжительным миром, эмигрировало, веря в скорое решительное вмешательство иностранных держав. Среднее сословие, жадное и завистливое, яростно требовало себе у привилегированных сословий места и прав.

Национальное собрание показывало все эти слабости самолюбия и пороки: Мирабо был продажен, Барнав завистлив, Робеспьер фанатичен, якобинцы жестоки, национальная гвардия эгоистична, Лафайет нерешителен, правительство ничтожно. Каждый хотел революции только для себя и только по своей мерке; она бы тысячу раз разбилась обо все эти утесы, если бы в человеческих делах не было чего-то более сильного, чем сами люди.

Таким образом, все тогда находилось в ослеплении, кроме самой революции. Орудия революции были порочны, развратны или эгоистичны, но самая идея оставалась чистой и неоскверненной. Если бы партии и люди, замешанные в эти великие события, с первого дня взяли руководителем в своих действиях добродетель, а не страсти, то все несчастья, поразившие их, миновали бы как их самих, так и их отечество. Если бы король был тверд и разумен, духовенство не интересовалось делами мирскими, аристократия была справедлива, народ умерен, Мирабо неподкупен, Лафайет решителен, а Робеспьер человеколюбив, то революция явилась бы во Франции, а затем и в Европе, величественной и спокойной, подобно божественной мысли.

Но случилось иначе. Мысль самая святая, самая справедливая, пройдя через несовершенное человечество, является в лохмотьях и в крови. Даже те, кто породили эту мысль, отворачиваются от нее. Но преступлению не дано унизить истину. Кровь, обагряющая людей, не пятнает идею и — несмотря на эгоизм, унижающий ее, на подлости, спутывающие ее и преступления, которые ее бесчестят, — оскверненная революция очищается, приходит к самосознанию, торжествует и будет торжествовать.

Национальное собрание, ослабленное двухлетним давлением, замедлило законодательный процесс: как скоро разрушать было нечего, Собрание не знало, что и делать. Великие голоса, которые долго потрясали Францию, были заглушены смертью или замолкли под влиянием равнодушия. Мори, Казалес, Клермон-Тоннер не интересовались более борьбой, в которой честь была спасена, а победа уже невозможна. Только время от времени какой-нибудь всплеск вражды между партиями прерывал обычное однообразие теоретических рассуждений Собрания.