Вячеслав Фомин - Варяги и Варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

М. Н. Тихомиров появление норманской теории в России в 30-х гг. XVIII в. объяснял тем, что она «в сущности выполняла заказ правительства Бирона, поскольку… стремилась исторически объяснить и оправдать засилие иноземных фаворитов при дворе Анны Ивановны», «служила сугубо политическим целям». Эта точка зрения, став одним из принципиальных положений советской историографии, получила в творчестве М. А. Алпатова определенное развитие. Ученый увидел в норманизме «идейный реванш за Полтаву», за победу в Северной войне, после которых «в России существовал большой национальный подъем». Байер, проникнутый антирусским настроением, «мечом Рюрика» нанес «удар по национальным амбициям русских с исторического фланга», выдвинув тезис о том, что «русские не умели создать даже своего государства, им его создали варяги — предки тех самых шведов, победой над которыми так кичатся русские» [28]. В науке стало аксиомой, что создатели норманизма — это высокомерные, самодовольные немцы, свысока смотревшие на все русское, «культуртрегеры», приехавшие «в медвежью Россию приобщать ее к европейской культуре» [29]. Саму же норманскую теорию исследователи характеризовали не иначе как «лженаучная» и «реакционная», «антинаучная» и «клеветническая», «порочная» и «политически спекулятивная» [30], как «враждебная русскому народу» [31].

Антинорманисты упрекали и прежде всего, конечно, Байера в ошибках и бездоказательности. Так, причину его ошибок В. Н. Татищев видел, помимо вышеназванной, еще в том, что «ему руского языка, следственно руской истории, недоставало» (как и «географии разных времен»), т. к. он не читал летописи, «а что ему переводили, то неполно и неправо», поэтому, «хотя в древностях иностранных весьма был сведом, но в русских много погрешал…». Правоту слов Татищева подтвердил А. Л. Шлецер, сказав, что Байер трактовал древнюю русскую историю «только по классическим, северным и византийским», но не русским источникам, ибо «по-русски он никогда не хотел учиться». В связи с чем «зависел всегда от неискусных переводчиков» и наделал «важные» и «бесчисленные ошибки». Потому, весьма категорично заключал Шлецер, у него «нечему учиться российской истории». Н. М. Карамзин отмечал, что Байер «худо знал нашу древнюю географию» [32]. М. О. Коялович подчеркивал, что «Байер — человек великой западноевропейской учености, но совершенный невежда в области русской исторической письменности…». В целом, по мнению антинорманиста Н. В. Савельева-Ростиславича, немецкий ученый всю свою систему основал на шатком «если», возводил ее «на песке» [33].

Но для норманистов Байер, как полно выразил в дореволюционной историографии это мнение П. Н. Милюков, являет собой «истинный тип германского ученого-специалиста», обладавшего «критическим чутьем» и «колоссальной ученостью», владевшего всеми приемами классической критики. В предвоенные годы в советской науке, о Байере (равно как о Миллере и Шлецере) говорилось с пиететом, что с особенной силой проявилось в историографическом труде Н. Л. Рубинштейна. Ученый, характеризуя Байера, утверждал, что «прекрасное знание византийских и скандинавских источников бросило новый свет на ряд вопросов древнерусской истории, с которыми он впервые познакомил русского читателя». Причем среди «тщательных» его исследований Рубинштейн выделял постановку «варяго-русского вопроса на основе непосредственного изучения скандинавских материалов…» [34].

Великая Отечественная война коренным образом изменила отношение к Байеру, т. к. с его именем прежде всего ассоциировался норманизм, взятый фашизмом на службу (ситуацию в науке еще больше накалила борьба «с низкопоклонством перед Западом», развернувшаяся в конце 40-х гг.). В 1948 г. М. Н. Тихомиров очень резко отозвался о Байере, назвав его «бездарным и малоразвитым воинствующим немцем…». Раздел монографии Рубинштейна, посвященный немецкому ученому, Тихомиров расценил как «самый неправильный по своим выводам» и охарактеризовал его как «совершенно неприкрытый восторженный отзыв о Байере». В 1955 г. к вышеприведенным словам историк добавил, что работы Байера, «страдают грубейшими ошибками», и в целом заключил, что деятельность академиков-иностранцев «принесла не столько пользы, сколько вреда для русской историографии…» [35]. Данная тональность в разговоре о немецких историках была подхвачена в науке, и в историографии стало нормой именовать их «псевдоучеными», занимавшимися «злостной фальсификацией» русской истории [36]. Подобное отношение к ним вызвало в 1957 г. возражение Л. В. Черепнина, заметившего, что ошибочные, а в ряде случаев тенденциозные утверждения Байера, Миллера и Шлецера, «несомненно, наносили ущерб русской науке», но вряд ли следует изображать их «бездарными, тупыми и невежественными людьми», да и перед русской исторической мыслью они имеют заслуги. Данная позиция была принята наукой [37], в связи с чем разговор о немецких историках приобрел сдержанный и конструктивный характер. И, конечно, не может быть никакого сомнения в том, что имена немцев Байера, Миллера, Шлецера есть такое же достояние русской исторической мысли, как и имена русских Татищева, Ломоносова, Карамзина.

Взгляд на Байера как родоначальника норманской теории не является единственным взглядом на проблему возникновения норманизма. В 50-х гг. прошлого века за рубежом были высказаны мнения, ставящие на место Байера либо известного Миллера, либо совершенно безвестного Пауса, при этом по-прежнему оставляя за столицей российской империи роль колыбели норманской теории.

В 1957 г. польский историк Х. Ловмяньский пришел к выводу, что хотя Байер и пытался заложить «первые научные основы норманской проблемы», однако, «он не был норманистом». Но источники, конкретизировал свою мысль ученый, опубликованные им, были использованы «для подтверждения норманской теории» Миллером. Вот он-то, «своим не только нетактичным, но и не соответствующим исторической действительности утверждением о завоевании России в результате победного похода шведов вызвал негодование среди слушателей и молниеносную отповедь М. В. Ломоносова (1749). С этого момента разгорелась полемика по норманской проблеме». Через сорок лет А. А. Данилов, видимо, идя в своих рассуждениях вслед за Ловмяньским, сказал, что Миллер в речи, произнесенной в 1749 г. на торжественном заседании Академии наук в связи с годовщиной вступления Елизаветы Петровны на престол, «впервые сформулировал основные положения «норманской теории» возникновения русского государства» [38].

Утверждения Ловмяньского и Данилова страдают серьезными фактическими погрешностями. Во-первых, Миллеру не довелось выступить в 1749 г. на торжественном собрании Академии наук. Во-вторых, хотя речь свою он все же произнес в названном году, но произнес ее 23 августа на соединенном Академическом и Историческом собрании (где присутствовали все профессора Академии и академического Университета), но она не вызвала никакого «негодования среди слушателей». Более того, эта речь была тогда одобрена и разрешена к печати с учетом исправления замечаний, поступивших от президента Академии графа К. Г. Разумовского и присутствующих [39].