Проспер Оливье Лиссагарэ - История Парижской Коммуны 1871 года

С окон свисали триколоры для предотвращения обысков. Ружья, патронные ящики, мундиры были свалены кучами в канавах жилых кварталов. Перед дверьми домов сидели женщины, и, подперев головы руками, глядели перед собой в одну точку в ожидании сына или мужа, которым не суждено было вернуться.

В богатых кварталах царило безграничное ликование. Дезертиры двух осад, демонстранты площади Вандом, многие эмигранты из Версаля снова заполнили бульвары. Эти белоручки, следовавшие с четверга за колоннами пленников, приветствовали жандармов, конвоировавших колонны (202), и аплодировали при виде окровавленных фургонов (203). Штатские старались превзойти военных в непотребстве. Один такой субъект, не осмелившийся пройти далее кафе Хельдер, рассказывая о взятии Шато д’О, хвастал, что расстрелял десяток пленных. Элегантные и возбужденные женщины, словно развлекавшиеся видом трупов во время променада, поднимали кончиками своих солнцезащитных зонтиков обрывки одежды доблестных покойников.

— Жители Парижа, — говорил в полдень 28‑го мая Макмагон, — город освобожден! Сегодня бои закончены. Возрождаются порядок, работа и безопасность.

«Освобожденный Париж» разделили на четыре военных округа под командованием генералов Виноя, Ладмиро, Кисси и Дуэ. В городе вновь ввели осадный режим, отмененный Коммуной. В Париже не было другой власти, кроме военной власти, которая организовала в нем резню. Прохожих заставляли разбирать баррикады, и любое недовольство влекло за собой арест, любой протест — смерть. Постановили немедленно предавать суду военного трибунала любого человека, обладающего оружием. Любой дом, из которого стреляли, подлежал коллективному наказанию. Все общественные заведения закрывались в одиннадцать часов. Свободно могли передвигаться только офицеры в мундирах. Улицы заполнили конные патрули. Въезд в город был затруднен, выезд невозможен. Не разрешали передвигаться торговцам, продовольствие было на грани исчерпания.

«Бои закончены». Армия превратилась в огромную расстрельную команду. В воскресенье в окрестностях Пер‑Лашез захватили более 5 000 пленных и препроводили в тюрьму Ла Рокетт. Командир батальона, стоявшего у входа в тюрьму, осматривал пленных и командовал — Направо! — или — Налево! — Те, которые уходили налево, подлежали расстрелу. У них очищали карманы, затем их выстраивали вдоль стены и убивали. У противоположной стены двое или трое священников, склонившись над своими католическими требниками, бормотали заупокойные молитвы.

С воскресенья на понедельник утром были умерщвлены, таким образом, 1 900 пленных (204). По сточным канавам тюрьмы текли потоки крови. Аналогичные бойни производились в Военной школе и парке Монсо.

Это была кровавая бойня, не больше, не меньше. В других местах пленных доставляли в чрезвычайные суды, которые расплодились в Париже с понедельника. Они возникали отнюдь не стихийно, в условиях ожесточения, как полагали, противоборства. Имеются доказательства того, что количество и персонал этих судов с соответствующими полномочиями были определены в Версале еще до вступления войск в город (205). Больше всего прославился суд в театре Шатле, где председательствовал полковник Фабр. Тысячи пленных сначала содержались на сцене и в зрительном зале под прицелом у солдат в ложах. Затем, мало–помалу, их тащили как овец в бойню, секцию за секцией в салон, где за круглым столом расселись армейские офицеры и лояльные Версалю национальные гвардейцы (206)с саблями между ног и сигарами во рту. Допрос длился четверть минуты. — Ты пользовался оружием? Служил Коммуне? Покажи руки!» — Если поведение пленника выдавало в нем бойца, если не понравилось лицо задержанного, его соответственно классифицировали, не спрашивая имени и профессии. — Ты? — спрашивали следующего пленника, и так до конца ряда, невзирая на женщин, детей или стариков. По капризу пленника могли пощадить, его признавали обычным задержанным и отряжали в резерв на службу в версальской армии. Никого не отпускали.

Классифицированных пленников сразу же отправляли к палачам, которые вели их в ближайший сад или двор. Из Шатле, например, их вели к казармам Лебо (207). Там, не успевали закрываться ворота, как жандармы начинали стрелять, даже не ставя несчастных людей перед расстрельной командой. Некоторые из пленных, которых пока только ранили, бежали вдоль стен, жандармы гонялись за ними и стреляли, пока те не падали замертво. Моро из ЦК погиб от рук представителей этих банд. Захваченного внезапно в четверг вечером на улице Риволи, его привели в сад и поставили напротив террасы. Там было так много жертв, что утомленные солдаты были вынуждены буквально упираться стволами винтовок в несчастных людей. Стена террасы была забрызгана человеческими мозгами. Палачи бродили в лужах крови.

Резня методично производилась таким же образом в казарме Дуплекс, лицее Бонапарта, на вокзалах Северной и Восточной железных дорог, в Ботаническом саду, во многих мэриях и казармах, как и на скотобойнях. Огромные открытые повозки приезжали, чтобы забрать трупы и ехали, чтобы свалить их на площади или любом пустыре по соседству.

Жертвы умирали молча, без экзальтации (208). Многие жертвы под дулами мушкетов брались за руки и сами командовали: пли. Женщины и дети следовали за мужьями и отцами, требуя расстрелять их вместе с ними. И их расстреливали. Женщины, до того не участвовавшие в борьбе, выходили на улицы и в гневе на палачей старались ударить офицера, а затем бросались к стене в ожидании смерти (209).

В июне 1848 года Кавеньяк обещал пощаду, но организовал бойню. Тьер клялся чтить закон и дал армии карт–бланш на убийства. Офицеров, вернувшихся из Германии, теперь переполняла ярость против Парижа, который обидел их тем, что не сдался. Бонапартисты мстили республиканцам, заклятым врагам Империи. Юнцы, только что выпущенные из Сен‑Сира, упражнялись в наглости на штатских. Один генерал (видимо, Кисси) отдал приказ расстрелять Гернуши, чье преступление состояло в том, что он выделил 100 000 франков на кампанию против плебисцита в 1870 году (210). Любой известный человек был обречен на смерть. Доктор Тони Муалин не играл во время Коммуны никакой роли, но его привлекали к суду несколько раз во время Империи. Его судили скорым судом и приговорили к смерти. Судьи снизошли до того, чтобы сообщить, что приговор вынесен ему не за совершение какого–нибудь поступка, заслуживавшего смерти, но за руководство Социалистической партией, за то, что он был одним из тех людей, от которых должно избавиться благоразумное и мудрое правительство на законном основании (211). Радикалы Ассамблеи, чья ненависть к Коммуне была проявлена достаточно ясно, не посмели показаться в Париже из боязни стать жертвами резни.