Александр Бенуа - Жизнь художника (Воспоминания, Том 2)

Я думаю, в тогдашней западной Европе едва ли можно было бы найти культ иностранщины, столь интенсивный, как тот, что царил в России и особливо в Петербурге - в этом "окне в Европу". Город С.-Петербург попрежнему служил перстом его основателя, указующим на то, что должно служить россиянам образцом всяческого подражания. Всё Петровское и самый дух Петра, витавший по улицам и площадям Петербурга - еще более Петергофа, - вещали, что оттуда, из-за границы, идет спасение. Много было смешного и много было несправедливого в этом поклонении русских чужому; жизнь тогдашней России обладала, в сущности, большой (и даже ни с чем не сравнимой) прелестью, но к этой прелести так привыкли, что ее больше не замечали. О ней скорее можно было слышать восторженные отзывы от заезжих иностранцев - особенно от англичан, но мы этим восторгам не верили и принимали их за вежливые комплименты. С другой стороны, всякие уродливые и дурные стороны российского быта - будь то на улице или дома - лезли в глаза, люди "тонкого вкуса" не переставали их обличать, находя в этих обличениях своеобразное упоение. Много таких хулителей всего русского было и у нас в семье; к ним принадлежали и дядя Костя, и бабушка Кавос, и дядя Миша и синьор Бианки, и Саша Панчетта. Напротив, убежденной и чуть комичной защитницей была тетя Лиза Раевская и настоящими ура-патриотами были Зозо Россоловский и мой зять Женя Лансере, за что я их немножко и презирал, убежденный в несомненной ошибочности их оценок. Впрочем до известной степени защитниками, если не всего русского, то весьма многих хороших сторон русской жизни, были и мои родители... но мамочкин "патриотизм" подвергался осмеянию ее же братьев, а папочкин "патриотизм" носил явно космополитический характер. Его "приятие России" входило в "общую систему его приятия"...

Быть заграницей казалось мне до того соблазнительным, что как-то не верилось, что когда-нибудь я сам там побываю. И однако уже в 1881 г. это чудо свершилось! Зато я и вкусил неожиданно представившееся наслаждение, как только в сказках вкушают какие-либо фантастические чудесные лакомства. Продлилось это "пребывание заграницей" всего десять дней, да и эта "заграница" была не настоящей, так как я оказался не где-либо за пределами государства Российского, а в одном из ее же губернских городов... Но этот губернский город был Варшавой - столицей бывшего царства польского! Всё население там говорило не по-нашему, одеты были тоже по-иному, а многочисленные церкви не были похожи на наши петербургские православные церкви; не перечесть всего, что с полной несомненностью свидетельствовало о "заграничности" Варшавы. Вместо наших чумазых ванек с их дребезжащими дрожками, тут были наемные коляски, запряженные парой, с кучером, одетым "по-господски"; вместо ужасных мостовых, некоторые главные улицы были залиты асфальтом, вместо наших грязных бородатых мужиков, всюду видел я бритых и опрятно одетых людей. А затем какая прелесть были встречавшиеся на каждом шагу кофейни-цукерни, где так весело гудел и свиристел хлесткий польский говор, где подавался такой нектароподобный кофий со сбитыми сливками и такие соблазнительные булочки и крендельки. Когда через четырнадцать лет я снова посетил Варшаву, то она произвела на меня далеко не столь приятное впечатление. Я как раз попал в нее, возвращаясь в Петербург из Вены. Сравнение резиденции Франца Иосифа с Варшавой 1894 года оказалось отнюдь не в пользу последней. Мало того, я увидал ее тогда в зимнюю распутицу. В те же июньские дни 1881 года стояла чудесная погода. Одуряюще пахли каштаны и цветы в Саксонском саду, гулявшие пешком или разъезжавшие в нарядных экипажах поляки были действительно не по-нашему элегантны и даже молоденькие евреи в пейсах, с тросточками в руках и в длинных лапсердаках, были полны сознания своего щегольства. Надо еще прибавить, что мне всё тогда показалось каким-то праздничным, потому что мы очутились в совершенно необычайной обстановке. В Варшаву родители поехали с целью навестить своего сына - моего брата Николая, корнета лейб-гвардии его величества Уланского полка - а потому мы почти не расставались с целой ватагой молодых офицеров, эффектно носивших свою красивую форму, не испорченную нововведениями только что вступившего на престол императора и гарцевавших на своих прекрасных гнедых конях. Многие из офицеров при этом были титулованными, и так как все ближайшие друзья Николая в шутку, со мной, мальчишкой, выпили при первой же встрече брудершафт, то мне особенно лестным казалось, что я "на-ты" и с графом Ф. и с князем Г. и с бароном Д. ... Вероятно, совсем иначе на русских офицеров смотрели поляки; для них они являлись ненавистными чужеземцами, чуть ли не притеснителями, но для моего детского глаза это не было заметно, тем более, что и среди друзей нашего необычайно общительного Николая было не мало и поляков (и тоже титулованных). Все они вместе смешивались для меня в "одну компанию" - веселых, приветливых, необычайно ласково ко мне относившихся людей и к тому же - людей "заграничных"! И еще прелестно было то, что стоял уланский полк в Лазенках, в этой очаровательной загородной резиденции польских королей. Сильнейшее впечатление произвела на меня тогда в Лазенках беломраморная группа на мосту, изображавшая Яна Собесского на коне, попирающем турка. В совершенный же восторг я пришел в Лазенках от "античного" театра - несменяемая каменная декорация которого под открытым небом представляла руины, а места для зрителей возвышались амфитеатром насупротив - через узкий пролив.

Самые казармы улан были невзрачны: низенькие, однообразные, симметрично расположенные каменные домики без всяких украшений, но и в этих казармах, с моей тогдашней точки зрения, шла особенная и притом сплошь праздничная жизнь. То один то другой из офицеров нас чествовали обедом или завтраком, причем рекой лилось шампанское - тот божественный напиток, который у нас дома так скупо наливался в узкие бокалы только на свадьбах и крестинах. Снаружи в садиках, под окнами офицерских квартир, во время этих пиров распевали солдаты-песенники или гремел полковой оркестр. А как "шикарно" было приезжать в Лазенки в открытом (наемном от гостиницы) ландо и из него раскланиваться с попадавшимися навстречу по Уездовской аллее всадниками, многие из которых подъезжали к нашему экипажу и сопровождали его...

Всего десять дней провели мы тогда с родителями в Варшаве, остановившись в Европейской гостинице, окна которой выходили на площадь перед Саксонским дворцом, но эти десять дней моей "первой заграницы" врезались в память так, точно я пробыл в Варшаве несколько лет. Уже одно то, что мы жили в гостинице (это была моя первая гостиница) ; что нас встречал и провожал эффектный швейцар, что столько сновало всюду лакеев во фраках и горничных с наколками на голове, что комнаты наши были убраны, по тогдашнему обычаю, коврами и тяжелыми драпировками на окнах и дверях, - уже это всё складывалось в самое "ощущение заграницы".