Т. Горяева - Политическая цензура в СССР. 1917-1991 гг.

Особым навыком чиновников почтовой цензуры, была графология — распознавание по почерку — автора. Этот навык приобретался многолетним трудом, но результат был поразительным: на основе анализа почерков было установлено, что литераторы пишут неразборчиво и скорописью; военные — бисерным почерком; коммерсанты — каллиграфическим, банкиры и врачи — небрежным, революционеры — ученическим, анархисты — грубо, как физические рабочие и пр. По намекам и иносказательным выражениям чиновники восстанавливали скрытую авторами корреспонденции информацию. Так, внутри каждой нелегальной организации существовала своя манера общения: о том, что кто-то арестован, сообщали с помощью фразы, что «кто-то заболел, и доктора нашли его положение безнадежным и прописали ему перемену климата», т. е. сослали в Сибирь; обыск называли «консультацией», типографию — «аптекой», прокламации — «рецептами» и пр. Корреспонденция сановников представляла общегосударственный интерес и просматривалась без исключения. Письма же эмигрантов и «левых» подразделялись на письма «по подозрению» и «по наблюдению». Последние подлежали просмотру по спискам, которые присылались из Департамента полиции с такими пометками: «особо строгое наблюдение», «точные копии», «фотографии», «представлять в подлиннике». Характерным качеством перлюстраторов была их особая аккуратность, которая не оставляла ни малейшего намека на вмешательство в тайну переписки. Даже самый опытный специалист не мог бы распознать, что целостность письма или печати были нарушены. Не помогали даже волоски и царапины в местах склейки, а прошитые на машинке письма вызывали еще большее подозрение и только отнимали больше времени. Опыт и навыки, накопленные в отношении перлюстрации Российской империей за почти полторы сотни лет, вызывали зависть и восхищение за рубежом, однако были временно забыты после событий революции 1917 г. в предположении того, что это больше никогда не понадобится. А между тем, по свидетельствам одного из бывших чиновников, оставшийся от Черного кабинета «несгораемый шкаф» имеет ценнейшее содержимое, на которое следовало бы, по мнению И. Зорина, обратить особое внимание в связи с работой органов военной цензуры. «Опыт Черного кабинета весьма полезен, кое-чему нашему брату, советскому работнику, поучиться можно, т. к. опыт показал, что со старыми методами борьбы царского правительства мы все-таки иногда считаемся. Признавая ценность содержимого «Черного кабинета» безусловно для современного положения и вообще для Советской России колоссальной, я считаю своим гражданским долгом коммуниста довести до сведения своих стоящих в верхах политических работников» {255} 255 ЦА ФСБ. Ф. (8) 1. Оп. 3. Д. 18. Л. 1–5об. — заканчивает свою записку автор. Эти рекомендации были полностью восприняты, и специальный отдел военной цензуры ВЧК, а затем и ГПУ/ОГПУ/НКВД/КГБ осуществляли контроль за почтовой цензурой и широко использовали ее результаты в своей агентурной деятельности. Непосредственно советские «черные кабинеты» находились в ведении Наркомата почт и телеграфов РСФСР и Министерств связи РСФСР и СССР, которые подчинялись органам политического сыска и Главлиту. Перлюстрация почтовых и телеграфных сообщений и прослушивание телефонных разговоров стали неотъемлемыми чертами советского образа жизни, глубоко вошедшими в подсознание людей. Постоянно ощущаемый страх присутствия всевидящего ока власти заставлял приспосабливаться и приноравливаться. В этих условиях самоцензура стала естественной защитной реакцией на проникновение политического сыска и цензуры в частную жизнь граждан.

Самоцензура является одним из характерных проявлений деформации гражданского общества и, как мы уже отмечали, не представляет исключительную характеристику российского менталитета. Однако именно в условиях советского режима самоцензура приобрела гигантские масштабы, поразив не только массовое сознание, но и большей части творческой интеллигенции, которая всегда соотносила содержание текста на авторском листе с вероятностью его публикации. Надо быть последним ханжой, чтобы отрицать компромиссы, на которые приходилось идти многим, и весьма достойным, людям ради элементарного выживания. «Литература не может развиваться в категориях “пропустят — не пропустят”, “об этом можно — об этом нельзя”, — писал А.И. Солженицын в своем Письме к IV съезду писателей; он предлагал “принять требование и добиться упразднения всякой — явной или скрытой — цензуры над художественными произведениями, освободить издательства от повинности получать разрешение на каждый печатный лист”» {256} 256 Новый мир. 1991. № 5. С. 114. . «Безумство храбрых», которые, несмотря на свою малочисленность, своими правдивыми выступлениями смогли подготовить общество к радикальным переменам, выражалось, прежде всего, в единодушной ненависти к цензуре. И если одни не шли на открытый конфликт, хотя мы имеем значительное число примеров, когда авторы пытались любыми способами отстоять свое «детище», то другие бесстрашно выступали с гневными обвинениями против всесилия Главлита. Такое же отношение к надоевшим всем запретам испытывали и миллионы рядовых граждан, не сталкивавшихся в своей профессиональной деятельности с проявлениями цензуры. Однако все они как читатели, зрители и слушатели отчетливо понимали какую дозированную и искаженную информацию они вынуждены были получать по официальным каналам. Не случайно в советском обществе такое распространение получило прослушивание зарубежных радиостанций, чтение подпольной литературы, хождение политических анекдотов, что было одним из признаков кризиса власти. В заключение заметим, что самоцензура в цивилизованном обществе имеет совершенно иные функции, регулирующие отношения между источниками, ретрансляторами информации и ее потребителями. Самоцензура является компенсаторным механизмом, позволяющим обеим сторонам коммуникативного процесса на основе этических и эстетических норм, правовых актов и административных правил осуществлять свои профессиональные обязанности и удовлетворять информационные потребности. Разумеется, это возможно только в условиях демократического общества с высокой правовой культурой и развитым общественным мнением. В зарубежной практике существуют различные формы ограничения или дифференциации поступающей на информационный рынок продукции: определенные места для распространения порнографической литературы; кодирование телепрограмм, содержащих сцены насилия и эротики, и др., в результате чего родители имеют возможность ограничить или исключить вовсе просмотр нежелательных телепрограмм для детей младшего и среднего возраста. В современном российском обществе, испытывающем посттоталитарные «фантомные боли», т. е. ностальгию по прошлому, в том числе и цензуре, тем не менее все более очевидны тенденции выработки цивилизованных форм самоцензуры: проведение судебных разбирательств информационных споров, появление некоторых ограничений в отношении порнографической и ультранационалистической литературы.