Дмитрий Лисейцев - Царь Борис Годунов

В те тревожные дни Бориса Фёдоровича ждала и неприятность личного характера. В 1602 г. готовилась свадьба единственной дочери царя, царевны Ксении Борисовны. Девушке к этому времени исполнилось уже 20 лет, по понятиям того времени она порядочно «засиделась в девках». Между тем, по описанию современника, царевна была наделена редкой красотой и умом: «Девица дивного разума, яркой красоты: бела лицом и румяна, губами червлена, очи имела большие черные, светом сияющие; когда же в жалости слезу из очей испускала, тогда более всего сияли ее глаза; бровями союзна, телом изобильна и молочной белизной облита; ростом ни высока, ни низка; волосы имела длинные и черные, лежавшие по плечам, словно трубы. Воистину из всех женщин была благочиннейшей и писанию книжному навычна, многим цвела благоречием, воистину во всех делах искусна». В 1599 г., когда царевне исполнилось 17 лет, отец хотел выдать ее замуж за шведского принца Густава, незаконнорожденного сына покойного короля Эрика XIV. Однако приехавший в Россию принц разгневал Бориса тем, что не хотел удалить от себя привезенную с собой любовницу, и брак не был заключен. Ксения оставалась завидной невестой, ее руки добивались брат германского императора Максимилиан Габсбург и польский король Сигизмунд III, сам же Борис Фёдорович активно зондировал почву относительно возможности заключения брака его дочери с кем-нибудь из родственников английской королевы Елизаветы. При этом Годунов категорически не желал отпускать любимую дочь от себя: «И государь на то не произволяет и того не хочет, что ему дочь своя дать от себя в которое в иное государство для того, что у него, государя, дочь одна, и хочет ее всегда видети при себе, не может на нее насмотреться. А хочет государь того, чтоб которой государской сын приехал к нему, ко государю, и жил при его царских очах». Такой жених наконец был найден – им оказался юный (на год младше невесты) брат датского короля Христиана IV, принц Ханс, герцог Шлезвиг-Голштейнский. В сентябре 1602 г. он прибыл в Москву и чрезвычайно понравился Борису Годунову. Вовсю шли уже приготовления к свадьбе, но королевич Ханс неожиданно заболел и, несмотря на все усилия царских докторов, в октябре того же года умер. Молва немедленно изобразила виновником смерти жениха Ксении самого царя Бориса, позавидовавшего любви и популярности, которые королевич успел снискать среди москвичей. Борис был поражен этим ударом судьбы: для погребения жениха дочери он даже разрешил построить в Немецкой слободе лютеранскую кирху. Продолжая искать мужа для дочери, Борис Годунов отправил в 1604 г. посольство в Грузию, но царевич Теймураз, согласившийся было ехать в Москву, узнав о начавшейся в России Смуте, от своего намерения отказался.

В годы голода Борис Фёдорович потерял и сестру, царицу-инокиню Александру Фёдоровну, скончавшуюся в Новодевичьем монастыре в сентябре 1603 г. И вновь молва обвинила в смерти вдовы царя Фёдора своего государя. Среди людей все чаще и громче звучали голоса, объявлявшие Годунова главным виновником народного страдания, голода и даже климатических аномалий: обрушившиеся на царство бедствия, по мнению многих, были Божьей карой царю Борису за его многочисленные грехи перед Господом. Никому не приходило на ум винить в случившемся себя: лишь много позже череду бед и потрясений, начавшуюся охватившим страну голодом, станут объяснять «грехом всего православного христианства», а келарь Троице-Сергиева монастыря бросит народу обвинение в его «безумном молчании», в котором творимые властью беззакония сходили с рук Борису Годунову. Но в условиях страшного экономического упадка и повсеместного доносительства немногие могли вспомнить библейское высказывание – «Не ропщите на своего правителя, ибо каждый народ достоин своего правителя», а тем более подняться до мысли о собственной ответственности за безнаказанность этого правителя. Гораздо проще было пассивно переложить всю вину за происходящее на одного царя. Как тут не вспомнить слова, которые вложил Пушкин в уста своего Бориса Годунова:

Но и вставать на защиту оклеветанного неблагодарной людской молвой царя мы тоже не будем. Ведь не чурался же Борис Фёдорович, как, впрочем, и его предшественники и преемники, приписывать себе все успехи и достижения своего государства, делать их своей личной заслугой. Военные триумфы, дипломатические победы – все это объяснялось «Божьей милостью и великого государя счастием». Приучив народ славить себя за все достижения своей державы, русские самодержцы невольно заронили в души своих подданных мысль о том, что и за несчастия и неудачи страны ответ держать должны государи. И спасти народ от бедствий, посланных Богом за грехи неправедного царя Бориса, могло, по мнению многих, лишь воцарение государя праведного, имеющего к тому же неоспоримые наследственные права на «венец и бармы Мономаха». Такому претенденту оставалось лишь «объявиться». И он объявился.

В ночном октябрьском небе над Москвой пылала новая, невиданная ранее звезда. Сегодня ее называют сверхновой Кеплера. 9 октября 1604 г., через 20 тысяч лет после взрыва, свет ее достиг Земли. В Москве в это время уже наступил 7113 год от сотворения мира: шел седьмой, последний год царствования Бориса Фёдоровича Годунова. Жившая по другому календарю и летоисчислению Европа тоже с тревогой наблюдала за необычным явлением, обнаружившимся на небе в созвездии Змееносца: «Эта чудесная звезда предвещает нам более ужасные беды, чем простая комета… Нам грозят и уже у порога бунты, пожары и убийства». Небеса в тот год были щедры на грозные послания. Масла в огонь подливали авторы газетных статей и астрологических трактатов: «Новая комета, засиявшая на небе с 16 сентября 1604 года, предвещает наступление времени, когда из каждого дома и пристанища будут слышны рыдания, стенания и горестные крики, ибо страшные беды обрушатся на нас. Комета предсказывает в особенности преследования священников и монахов. Наибольшая кара Господня ожидает иезуитов. Очень скоро вся Германия будет охвачена ужасом голода, неурожаев, чумы, больших пожаров и страшных убийств».

В России не печатали тогда ни газет, ни астрологических трактатов. Их отсутствие с лихвой компенсировалось слухами и толками, с удивительной скоростью распространявшимися среди населения городов, и особенно столицы. Москва тоже смотрела в небо со страхом; воспаленное воображение измученных тяжелой жизнью людей услужливо дорисовывало то, что видели глаза: «Видали много знамений и чудес на небе, с разными страшными лучами, и точно войска сражались друг с другом, темная ночь часто делалась так ясна и светла, что считали ее за день». Лето вновь выдалось на удивление холодное: выпадал снег, и можно было ездить по улицам на санях. Люди видели на небе по два месяца и по три солнца; собаки пожирали собак, волки – волков. Дикие звери стали без страха заходить в города: в Москве среди бела дня поймали несколько лисиц, а во Пскове «по зиме внидоша два волка во Псков поутру, с Великой-реки в город… и един побежа Псковой-рекой к монастырю Гремячему, и тут его убили у ворот, а другой назад». Псковская летопись не преминула зафиксировать и другой пугающий факт: «Родила корова теля о двух главах, о дву туловах, и двои ноги».