Дмитрий Балашов - Похвала Сергию

Тому ли учил Христос? Не вдобавок к старым, а вместо них дал он две – всего две! – заповеди: «Возлюби Господа своего паче самого себя, и возлюби ближнего своего, яко же и самого себя!». Не отвергал ли он, с яростию, мертвую внешнюю косноту обрядов иудейских? Не с бичом ли в руках изгонял торгующих из храма? Не проклял ли он священников иудейских, говоря: «Горе вам, книжници и фарисеи»? Не требовал ли он деяния ото всякого, как в притче о талантах, такожде и в иных притчах своих? Не показал ли он сам, что можно поступать так и инако, не воскрешал ли в день субботний, не прощал ли грешницу, не проклял ли древо неплодоносное? Не он ли заповедал нам, что несть правила непреложного, но есть свыше данное божественное откровение?

Не он ли указал на свободу воли, данную человеку Отцом Небесным? И что с каждого спросится по делам его? Как по-гречески «покайтесь»? Ежели перевести на нашу молвь? «Покаяти» означает «передумать», вот! Думать и передумывать учил Христос верных своих!

Лицо Гервасия пошло пятнами. Он стукнул посохом:

– Ветхий завет принят соборно церковью!

– Соборно не принят! – возразил Стефан. – Токмо преданием церковным!

Иеродиакон и старец Никодим посерьезнели.

– Скажи, отче! – не отступал Стефан. – Бог-Отец, это и есть Иегова?

Гервасий шумно дышал, не отвечая.

– Ежели Иегова, то сим нарушается единство Троицы: Бога-Отца, Сына и Духа Святого! И сам же ты, отче, знаешь, каково тайное имя Иеговы: элоим, что значит: бездна! Ничто!

– Ересь! Ересь Маркионова! – вскричал Гервасий, – и слушать не хочу речи сии!

– Что же ты, сыне мой, – спокойно вопросил афонский старец, – отринешь и Ветхий завет, и пророков, и Псалтирь, и иные боговдохновенные книги?

– Не отрину, но и от учения Господа нашего, Иисуса Христа, не отступлю! – бледнея, отвечал Стефан. – И паки реку: нет избранных пред Господом! Но по делам и по грехам казнит или милует ны, обращая милость свою равно на все народы!

Но уже все трое смотрели сурово, и Стефан понял, постиг вдруг, что он преступил незримую черту, далее коей не должен был дерзать.

– Утвержденное Соборами, как и принятое обычаем церкви Христовой не тебе ниспровергать, сыне мой! – с мягкою твердостью заключил Никодим. – А о сказанном тобою реку: – чти прилежнее Златоуста и Василия Великого! Иди и покайся в гордыне своей! Передумай, сыне! – присовокупил он с чуть заметною улыбкой.

Они лежали вечером вдвоем на пригорке за домом. И Варфоломей, коего не часто баловал беседою старший брат, во все уши внимал сбивчивому рассказу Стефана о своем споре и о том невольном открытии, что Ветхий и Новый заветы противоположны друг другу и что, высказав это, он оказался, нежданно для себя, приверженцем ереси Маркионовой.

– Наверно, я не прав тоже, – говорил Стефан, покусывая травинку, – но ведь послан же он был к заблудшим овцам стада Израилева! К заблудшим! А иудеи не приняли его! Они и ране того уклонялись, служили золотому тельцу, и Господь казнил их жезлом железным.

– Степа… А что такое золотой телец? Это такой бык из золота, да? – торопливо переспросил Варфоломей, боясь что брат засмеет его или потеряет интерес к разговору и уйдет. Но Стефан, вопреки страхам Варфоломея, объяснил терпеливо и просто:

– Золотой телец – это само богатство, понимаешь? Приверженность к земному, когда земное, собину всякую, еду, одежды, золото, серебро, коней, считают главным, самым важным в жизни, а все другое – о чем люди думают, духовное всякое, – все это уже пустым, ненужным, или вторичным, что ли…

– И что, жиды, они все так только и считают? – вопросил Варфоломей.

– А! – зло отмахнул головою Стефан. – Жиды, жиды… Это во всех нас! Та и беда с нами! Что не духовное, не честь, ум, совесть, волю Господню, а земное богатство поставили богом себе! И у нас кто не дрожит за собину? За порты многоценные, стада коневые, терема, земли, серебро?.. И все мало, мало… Надо прежде себя очистить от скверны! К чистому нечистое не пристанет! Вот, тебя переодели в посконные рубахи, не чуешь разве обиды в том?

– Нет! – простодушно ответил Варфоломей. – В них тепло! И няня бает, что так способнее! Не все равно разве, что на себе носить?

Стефан задумчиво промолчал, погодя, вымолвил тихо, не глядя на брата:

– Это ты днесь так баешь, а когда подрастешь… – Он помолчал, ожесточенно кусая стебелек, окончил круто: – Сам не узришь, другие укажут!

– Степа! – решился спросить Варфоломей. – А ты ведь самый умный в училище? Ну, из учеников! – быстро поправился он. – Ты тоже должен яко Христос презирать всякое тленное добро, которое мыши и черви едят, как учил Христос, да?

В высоте, недвижные, висели облака над землею, и едва слышно гудел, осматривая чашечки цветов, труженик-шмель. Стефан, не отвечая, закрыл лицо ладонями и повалился ничью в траву.

По первому снегу, когда укрепило пути, дошла весть о казни Дмитрия Грозные Очи в Орде. Отцы съезжались, толковали со страхом: что-то будет теперь, чего ждать? Не стало б нахождения иноплеменных! Стефан знал, что убийство – грех, но с того часа, год назад, когда Дмитрий в Орде, зная, что идет на смерть, вырвал саблю и покончил со своим обидчиком, убийцей его отца, князем Юрием Московским, с того часа Дмитрий стал тайным героем Стефана. Он один отважился на действие. Разорвал порочный круг пустопорожних речей, речей, и речей, которые он досыти слышит дома и в училище и которые ни к чему не ведут: так же едят, пьют, закусывают, так же копят и проживают добро, жалуются на неурожаи, друг на друга, на князей, на татар, на трудное время, на то, что в одиночестве ничего и нельзя вершить… И сколь их ни будь, все так же учнут толковню о том, что един в поле не воин. Вот ежели бы был жив покойный Михайло, ежели бы… Да ведь всякое соборное дело творят люди же! Пусть каждый поймет, что да, он воин, воин в поле, ратник Христов! Сам знаю, что одному – ничего нельзя, что первый стражник схватит меня за шиворот, сами же не допустят и до татар… Всё равно! Но вы-то люди, вы бояре, мужи совета и воины! Ждете, дабы сам Господь Бог взял вас за ручку и подтолкнул: – Иди! Да и тогда, поди, не пошли бы, сложили надежды на Вышнего: пущай-ко Создатель сам и исправляет свой мир! А они – они так же ничего не смогут, не решат, да и не захотят изменить.

А Дмитрий – смог! Содеял, пожертвовав жизнью! Сам, с саблей в руке, положил конец вечным козням ненавистного Юрия, разрешил двадцатилетний спор городов, и двух самых сильных домов княжеских. Быть может, даже, Дмитрий, своею смертью, жертвенно спас страну?! Пробудил, воскресил, заставил, наконец, отверзнуть очи и соборно пойти на подвиг?

Он укрепился в этой мысли, никому ее не высказывая, когда дошла весть, что великое княжение Владимирское получил брат Дмитрия, Александр Михалыч Тверской.