Дмитрий Балашов - Симеон Гордый

Всеволод промчался вихрем, кидая комья снега из-под копыт коня, крупным градом ударявшие в глухие заборы горожан. Юное лицо княжича горело гневом. Бросив поводья конюшему: «Выводи!» – взбежал по ступеням. Оснеженный, красный, ворвался в горницы:

– Мать! Наши обозы разбивают!

Анастасия, вспыхнувши взором, поворотилась к сыну грудью и лицом:

– Кто?!

– Костянтиновы холуи!

Он шваркнул забытую плеть себе под ноги, заскрипел зубами.

– Дружину! В сабли!

Сын был на голову выше ее и сейчас, кипя гневом, очень напомнил отца. Настасья опомнилась первой:

– Почто?!

– Виру берут! За тверскую треть… Не наша, мол… Я ему, псу! – выкрикнул Всеволод, кидаясь было на половину дяди.

– Постой! – властно выкрикнула Настасья. – Ты што, в отцовом терему резаться вздумал? Опомнись! Уймись! Как так не наше? Сказывай!

Всеволод повалился на лавку, заплакал злыми слезами, начал сбивчиво объяснять:

– Ворочал… С охоты… Зрю: ругань, крики, мат… На дороге, в снегу, драка, возы потрошат… Я плетью… Троих сбил с ног, те – за сабли… Вырвался – и сюда… Мать! Разреши собрать дружину!

– Не смей, сын! Не смей!

Она вдруг быстро подошла к Всеволоду, прижала большую мятежную голову к мягкой груди, у самой слезы закипели в очах. Знала, что этим и окончит деверь! Ждала, но не ведала, что так вдруг, нынче, теперь…

– Охолонь, милый! Ну! Надо терпеть! Еще немного, ну! Еще подрасти, сын! Не сгонит нас с Твери Костянтин, права такого нет у него! Иначе к митрополиту в ноги, ко князю великому на Москву…

– Семен Иваныч за Костянтина, мамо! – жалобно возразил Всеволод. – А ты еще Мишу в Новый Город отослала московитам в зазнобу!

– Все одно смирись! Сама пойду! – строго велела Настасья и, накинув темно-синий узорный плат на парчовую головку, закрывавшую ее медовые, все еще необычайно густые волосы, решительным шагом направилась переходами в горницы Константина.

Холопа, что пытался было задержать великую княгиню тверскую, Настасья отпихнула плечом и, большая, гневная, разъяренною львицей, защищающей своих детей, предстала перед деверем.

Константин был застигнут врасплох (иначе бы и не допустил до себя сноху). Он смешался, но только на миг. Поднявшаяся душная злоба погасила в нем и стыд, и остатки совести.

– Да! Я велел! Я князь великий! И Тверь моя, моя и моих детей! И дом этот мой! А тебе, сноха, пора перебираться… куда ни то… (он смешался, сказать про монастырь многодетной матери с малыми чадами у него не повернулся язык). В загородный дворец хотя! Иначе ни тебе, ни мне не будет спокою! Я сказал! И все! И нынче ставлю своего ключника! И все! Все! Все!!

Вбежали бояре, явился смущенный Щетнев. Змеею вползла улыбающаяся Дунюшка. Константин брызгал слюною, топал ногами. Настасья, презрительно прищурясь, оглядела деверя:

– Нынче же съеду. Володей! Токмо одно скажу: никакой ты не великий князь! И права на то еще не имеешь! Малый ты! Меньше последнего холопа в етом терему! – И поворотила, не слушая уже ни молви бояр, ни выкликов разъяренной Дунюшки.

Бледная, с красными лихорадочными пятнами на щеках, прошла переходами к себе. Сын ждал, так и не разоболокшись с дороги. Испуганно грудились меньшие с мамками.

– Едем отселева! – отрывисто сказала Всеволоду. – В загородный дворец, за Тьмаку! Ты – собирай людей! Посельских и ключников – ко мне! Созови кого ни то из бояр! И кметей – всех!

– Тамо… – Всеволод, растерянный, в недоумении глядел на мать. – Тамо не топлено, да и не жили давно, где и протекло и погнило, и печи поправить…

– Нынче ж едем! – крикнула Настасья исступленно. – Слушай, что я говорю! Днем, при народе! Пущай Тверь зрит, как гонят со двора вдову Александра Святого!

И Всеволод понял. Молча, схватив мать за руки, поцеловал их и побежал собирать людей.

Так в доныне дружный тверской дом пришла беда полосою долгой розни родичей, розни, которая будет доходить почти до оружных сшибок и окончит только тогда, когда уже никого из участников этой первой семейной драмы уже не останет в живых…

И где искать начало сего гибельного раздрасия? Не в тот ли миг, не в тот ли час горький, когда высокий, красивый, испуганный отрок навек потерял мужество воли при виде жестокой смерти своего великого отца? Мужество потребно мужу настолько, что и слова сии одного корня от одного и того же значения проистекают: «муж» и «мужество». С трусостью, с потерею мужества, кончается все. Трусость рождает подлость. Подлость ведет к преступлению. И пусть не говорят и не пишут, что Константин Тверской обогащался и укреплял власть вослед и в подражание великим князьям – владимирскому или литовскому, что так же, как Ольгерд с Симеоном, укреплял он единовластие в своей Твери. Будем судить не по мертвой шелухе внешних кажимостей, а по глубинной сути желаний и страстей. Никогда высокое не рождается от низменных, низких побуждений! В борьбе за земную власть, как и повсюду, дух, совесть и правда стоят превыше всего остального и, отброшенные, всегда скажут в конце концов роковое и непреложное слово свое.

Святками Семен гостил у сестры, в Ростове. Настасья не поехала, сославшись на нутряную болесть. Москва гуляла на Масляной без великого князя.

Откуда идет обычай рядиться в личины? (Итальянское слово «маска» еще не было известно на Руси, говорили «личины» и «хари».) Верно, еще от тех первобытных охотников, что плясали некогда у костров, вздев на себя звериные шкуры и рога, пляскою заклиная удачу на охоте, идет это древнее веселое ведовство. Тут все навыворот: мужики рядятся бабами, бабы – мужиками, подчеркивая отличительные срамные признаки; рядятся и в звериные шкуры, изображают и леших, ведунов или чертей, носят из дому в дом «покойника», который, скаля желтые зубы, выставляет напоказ свой детородный член; «проверяют» визжащих девок, задирая им подолы, и всякого иного бесстудно веселого глума хватает на Святках! В теплом климате Средиземноморья, на улицах итальянских городов, ряженье выливается в веселые всенародные шествия – карнавалы. Не то на Руси. Трещит мороз, все утонуло в снегах, и ряженые ходят гурьбою из дому в дом, вваливают в сени, шумят, озоруют и пляшут, поют разгульные песни и, наплясавшись, нашумев, потешив себя и хозяев, трогают дальше, выходя на трескучий мороз, под голубые рождественские звезды. Идут гуськом по узким извилистым тропинкам среди сугробов – до нового дома, до новых приветных сеней. Зовут их ряжеными, или кудесами. Кудес, кудесник – древний языческий жрец и заклинатель огня. Быть может, когда-то, призывая солнце возродиться после зимних суровых сумерек к новой весне и свету, кудесники, заклиная дневное светило, тоже рядились в личины? На севере ряженых зовут еще и шилигинами или шелюханами (Тиликен – озорной каверзный божок древних народов Севера, вроде нашего баенника или овинника, – оттуда и прозвище). А вывернутые одежды, измененный понарошку пол, срамные «покойники» и прочее – это все от тех же древних времен: призыв к перемене, круговороту, возвращению, новому, после смерти, рождению на свет годового солнца и всего годичного круга природы. Древние еще не знали времени длящегося, продолженного в веках; время текло для них по кругу, ежегодно обновляясь, рождаясь вновь и вновь в том же, неизменном облике. И надобно было помочь этому возрождению, помочь новому повороту вечного колеса.