Дмитрий Балашов - Симеон Гордый

Уже где-то к утру он сдался, вконец измученный и, пробормотав: «Быть по сему!» – уснул.

Симеон не желал для своей второй женитьбы пышных празднеств, но скоро понял, что ход событий ему уже не подвластен. Надобно было поддержать честь великого княжения, надобно было не уронить и чести Москвы, надобно было, наконец, оказать уважение смоленскому княжескому дому. И хотя сердце подсказывало ему, что добра от этого брака не жди, поделать Симеон уже не мог ничего.

Возами везли из деревень снедный припас, песельниц приглашали аж из Владимира, венчать молодых должен был сам митрополит Феогност, и свадебные торжества затеивались на всю столицу. Послы и сваты скакали опрометью туда и обратно, приезжал сам отец невесты, Федор Святославич, бояре обсуждали брачный ряд (будущему тестю давался Симеоном в держание Волок Ламской). И вот подошло, подкатило…

И все было как тогда, в первый раз: жара, теснота праздничного платья, толпы распаренных, радостных невесть от чего людей, а он сам даже и того, прежнего, томительного ожидания тайны не испытывал совсем в этот раз и только, потный, страдающий, томился и ждал конца.

Еще когда праздничный свадебный поезд на разубранных лентами конях с бубенцами подъезжал ко крыльцу теремов, а Симеон выглядывал в верхние окошка, с ним произошло нечто удивительное и даже страшное, чего он потом никак не мог себе объяснить. В толпе поезжан показался ему странно знакомый кметь. Странно, потому что Симеон, вообще памятливый на лица, не мог бы признать ошибкою кого из незнакомых ему людей Федора, свои же, усланные за невестой, были все наперечет, и, кроме того, кметь, в отличие от прочих, не был перевязан свадебным полотенцем, хотя тоже хохотал, вернее – лыбился, обнажая острые зубы, да и был он какой-то серый, студенисто-серый на вид и мелькал в толпе, появляясь то там, то здесь и исчезая – то ли двоясь, – так, как бывает, когда слезится взор и то, что видишь, раздваивает слегка.

Невесту выводили из возка под руки, почему-то в тот миг открытую, и гридень… Почему гридень?! А он уже тогда твердо знал, что этот странно знакомый ему кметь именно гридень из охраны дворца, и никто иной, и даже… даже… Почему он не может его вспомнить?! А уже мертвый ужас мурашками проползал по коже и шевелил волосы на голове Симеона, ибо он наконец вспомнил! Вспомнил, хотя мысленно кричал: «Не хочу! Не хочу! Не хочу!» – в этот миг увидевши убитого, окровавленного княжича Федора, лицо которого, почему-то с отверстым в крике ртом, мелькнуло у него перед очами и тотчас сменилось тем, узнанным наконец («А тебе, князь, тута не страшно?» – и эти нелепо смаргивающие, снизу вверх, глаза…) – как же его звали, как? Филька. Крюк? Нет, нет! Нет… Только не Крюк… Игнат! Вота как! Игнашка Глуздырь! А убийцу евонного так и не нашли потом… Дак постой! Он же… мертвый?! Симеон, почуяв подступающую дурноту, побелевшими пальцами впился в переплет окна, выговорил: «Боже мой!» – сморгнул, и гридень, подойдя вплоть и словно бы слившись с улыбающейся смоленскою княжною, исчез.

Семен, опоминаясь, отирал холодный пот с чела. Видимо, переволновался, ожидаючи, да и мыслил о нехорошем, вот и попритчилось ему сквозь неровные желтоватые пластины слюды, через которые и так-то поглядеть – все блазнит и двоит перед глазами!

Невесту как следует он увидел только за столом (в церкви, когда стояли перед аналоем, так и не понял, какая она). Евпраксия была невысокая ростом, крепенькая. От нее пахло душновато чем-то – не понять было чем, – и он решил, что это запах иноземных притираний и тканей и сойдет, окончит с миновением свадьбы…

Вновь надо было кормить друг друга, вновь затыкали иголки в подолы, сыпали льняное семя – от сглаза, осыпали рожью, вели в тесную «холодную», где было и душно и пыльно, на высокую постель из снопов. Симеон даже и для виду не разделся, только позволил Евпраксии стащить с себя сапоги, в которые были насованы сватами золотые корабленики. Повалился на рядно сверху, на скользкие, чуточку прохладные снопы. Искоса глянул на озадаченную молодую, что было нерешительно потянула саян через голову…

– Не нать! Выходим скоро… Приляг…

Евпраксия, опершись на его протянутую руку, живо вскарабкалась на постель, замерла рядом, обиженная и недоумевающая. Потом нерешительно положила ему руку на плечо.

– Оставь! – выговорил Семен нехотя. – Придут…

Она покорилась, фыркнув и уткнув лицо в подушку, пошмыгала носом. Тяжелый сладковатый запах ее пота раздражал Симеона.

Наконец снаружи в дверь кинули с размаху глиняный горшок. Симеон с облегчением привскочил, сторонясь молодой, спустил ноги с постели. Сам натянул сапоги. Она, стоя у него за спиною, торопливо приводила себя в порядок. В дверь опять с треском ударил рассыпавшийся на куски горшок. Пора было выходить.

Сваха забежала, едва он успел отворить дверь, и скоро вышла растерянная, в недоумении. По толпе нарочитых гостей потек шепоток, и Симеон поймал краем уха:

– По-стариковски-то так, в перву ночь и не спят с молодой! Ето уж, конешно, мало кто выдержит, нонешние-то нетерпеливы вси!

«Оправдали!» – подумалось ему с раздражением. Того, что он просто отодвинул от себя нежеланную ночь, никто из них и помыслить себе не мог…

Почему брат Иван волен выбирать и жениться полюби, а он должен в угоду ордынскому хану – дабы у того Литва не отобрала Смоленск – спать с нелюбимой и неприятной для него девушкой?! – сто раз, вновь и вновь, спрашивал Семен у самого себя и не находил ответа.

Они вновь сидели за пиршественным столом, пьяные гости славили молодую, творилось уже неведомо что, черноволосая Евпраксия выжидательно и, как казалось ему, излишне смело взглядывала на своего венчанного князя, а он – он мыслил только об одном: что неотвратимо приближает и приближает к нему нелепая брачная постель и все – подметание пола дорогобужской княжною под хохот дружек, чары и возглашения – это лишь тщетные задержки на пути туда, к тому самому… С опозданием решив напиться, он вылил было в себя несколько чар греческого вина и – не смог больше. Кровь уже и так горячо и гулко ударяла в голову и уши, отнюдь не нарушая меж тем полной ясности сознания…

Хорошо, что в спальном покое, все том же, жарком и тесном, была полная тьма. Раздевались, не трогая друг друга. Подняв молодую, он вновь ощутил ее тошнотный сладковатый аромат и невольно задержал дыхание. Что-то напоминал этот запах, что-то давнее и опять связанное со смертью. Пахло так – или это уже казалось ему? – от колод с телами убитых в Орде тверских князей, трупным тлением.

Он лег, наконец, забравшись под одеяло и крепко сцепив зубы, чтобы унять невольную дрожь. В конце концов, все это мара, блазнь, расстроенное воображение, с самого детства не дающее ему жить спокойно! К тому же еще так недавно умерла Настасья, так помнились ее тело, руки, ее запах… А рядом лежал сейчас в обличье новобрачной серый гридень. Лежал мертвец. И даже спасительный крест с шеи, ради брачной ночи, уже снят!