Дмитрий Балашов - Воля и власть

К дастархану собралась вся семья и ближники. Женщины выглядывают из-за мужских спин, всем охота поглядеть на дорогого гостя. Расспрашивают, как там Кевсарья? Не скучает ли среди чужих, да выучилась ли баять по-русски? Вопросов море. Василий уже роздал подарки родне, уже посетовали слегка на новый переворот в Орде, промолчали про Едигея – то не для праздных ушей. Одно только спрошено: жив? Цел? В Хорезме? Темир-хан затеял войну с Едигеем, и мало кто верит, что он одолеет в этой войне. Ну и ладно! Ханы меняются в Орде так быстро, что не запомнишь и имен. Давеча набегал Зелени-Салтан, отогнал стада, пограбил кочевья на Дону – обошлось. Керим выпил русского меда, у него кружится голова, он дурашливо усмехается, обнимает Василия:

– Бери Юлдуз! Сестра Кевсарьи, бери! Будут сестры, не будет споров в семье!

– У нас так нельзя! – вздыхает Василий. – По нашей вере – одна жена!

– Плохой вера! Две жены помогать один другой! – Керим путает русские и татарские слова, крутит головой: – Русский поп – жадный поп! Две жены: одна варит шурпу, вторая нянчит детей! Бери две сестры! Бери Юлдуз! Отдаю!

– Нельзя, Керим! И веру нашу не ругай, обижаешь меня!

– Я тебя, сотник, не обидел! – Керим спьяну лезет в спор. – Я всегда знал, ты носишь на шее крест, и никому не говорил! Вот! Я твоего Бога не обидел!

Василий, успокаивая, кладет ему руку на плечо:

– Утихни, Керим! – говорит мягко и строго. И Керим стихает, плачет, утирая слезы:

– Кевсарью не привез, вот! Хотел внука посмотреть! Когда теперь привезешь?

Тут уж и все начинают утешать Керима. Василий вновь наливает ему хмельного меда: скорей уснет! Мед – Лутонин подарок. Здесь, в Орде, такой напиток пьют только эмиры, да и то не все.

Звучит курай, гости слушают, Керим пробует подпеть музыканту, но не попадает в лад, голова падает на грудь, засыпает…

Василий остается ночевать в юрте, ложится рядом с Керимом. Глубокою ночью чувствует на своей щеке осторожное прикосновение прохладных девичьих пальцев: Юлдуз! Он берет ее узкую ладонь, подносит к лицу, целует. Говорит тихо, по-татарски: «Нельзя, Юлдуз! Не можно. Наша вера не велит!» – «Так возьми!» – тихим, жарким шепотом возражает она. – «Нельзя!» – Василий слегка отталкивает девушку от себя. – «Спи!» А самому жаль. Эх, остался бы в Орде, жил бы в юрте с двумя женами, сестрами… И никогда не увидеть Лутоню? Нет! От Родины, как от судьбы, не уйти!

Он еще слушает, ему кажется, что отвергнутая Юлдуз плачет, и он едва удерживается, чтобы не позвать ее к себе, но не можно. Как привезти на Русь? Как объяснить всем родичам, сябрам, соседям да и попу, да и своему боярину, наконец… Никак не объяснишь! Семейные навычаи – самые строгие у любого племени, у любого языка. Можно то, что можно, что разрешено традицией, исключений не бывает. Не венчают с двумя, что на Руси, что в латинах! Он долго думает, вздыхает, – наконец, поворачивается в кошмах лицом к Кериму и засыпает все с тем же смутным сожалением и думой об отвергнутой им девушке.

Василий выходил из ворот русского подворья, когда послышался приближающийся издалека шум, подобный шуму крупного ливня, барабанящего по листве дерев. Но здесь, в Орде? Впрочем, очень скоро понял, что это топот конницы, и не тот топот, когда гонят табун лошадей, а злой, настойчивый, частый и, уже не обманываясь, побежал вдоль прутяной изгорожи, за которой волновалось плотно сбитое стадо овец, пригнанных на продажу, ища, где спрятаться? Ибо уже понял все, и даже прикинул, кто! Наверняка Зелени-Салтан! (Как и оказалось впоследствии.) Дело решали мгновения: перемахнуть через изгородь, упасть на землю, хоронясь среди овец, затылком слушая нахлынувший ливень, посвист, ржанье и гортанные крики воинов. Он змеей отползал все далее и далее, ища, как бы приблизить к русскому подворью? Эти ведь не будут и спрашивать, а попросту смахнут голову с плеч! Пришлось попетлять по заулкам, поминутно слыша шум битвы, лязг оружия и жуткие крики убиваемых. «Уцелел ли Керим?» – одна была мысль, и ради того, чтобы узнать судьбу друга, до вечера вплоть совался Василий туда и сюда, перебегал, прячась за дувалами, сжимая саблю в мокрой напряженной руке. Без коня, без сотни воинов за спиной чувствовал себя Василий словно раздетый. Подворье, куда он добрался-таки к вечеру, было разорено. Ханский двор разорен тоже. Тут ему попался встречь какой-то невероятно тощий оборванец, старик, заросший бородою от глаз до пояса, в каких-то пахнущих могилой ремках и, узнав русского, почти пал перед ним на колени: «Спаси! Из ямы сбежал! Третий год!» То был, как потом выяснил Василий, двинский воевода Анфал Никитин. Взятый в полон, он год просидел в земляной яме, потом его зачем-то прислали в Казань, из Казани в Сарай, но и тут ему светила та же земляная тюрьма. Он несколько раз пытался бежать. Ловили, били. С каждым разом становило только хуже. До сих пор помнит, как к нему проник один из верных сподвижников, Васек Ноздря. Позвал: «Воевода!» Ползком долез до ямы, хриплым шепотом повестил: «Ночью придем тя свободить!» Ох, как ждал он, Анфал, этой ночи! Как надеялся на Васька Ноздрю! Но все пошло не так, и только донесся короткий шум свалки. А утром его подняли из ямы, провели, показавши три трупа с отверстым взором, и в крайнем узрел он Васю Ноздрю. «Узнаешь?» – вопросили. Почто постиг, что надо отвергнуть (и тем спас себе голову), помавал отрицательно головою: «Нет! – высказал. – Може, и встречал когда! Многих видал, не упомнишь враз-то!»

– Не он приходил повестить, что тебя вытащат отсель?

– А собирались? – ответил вопросом на вопрос. – Собирались, говорю?! – повторил. – Ети-то? – И еще раз глянул. Мертв был Васек, и мысленно покаяв пред ним за отречение, отверг: – Не ведаю таких! Брешете, псы, убили кого, а меня овиноватить хотите! – отвернулся. Без сопротивления дал вновь опустить себя в яму…

Нынче, когда сбежали сторожа, ему удалось выцарапаться из ямы по случайно свалившейся туда жерди, камнем сбить кандалы с ног и бежать, но куда? За время своего сидения он жутко исхудал, поседел, борода отросла до пояса, седые волосы в колтунах лежали по плечам, покрытые какою-то склизкою празеленью. Глаза в темных полукружьях запавших глазниц смотрели безумно, во рту недоставало многих зубов, скрюченные пальцы рук казались когтями ворона, и кабы не прежнее, железное здоровье, не выдержал бы двинский боярин долгой подземельной муки, отдал Богу душу. Да и нынче бы погиб, кабы не Василий, сперва ужаснувшийся виду беглеца, а потом почуявший острую жалость к нему. С зарубленного татарского кметя сняли халат, в калите нашелся кусок хлеба, который Анфал, у коего из десен сочилась кровь, принялся не жевать, а сосать. Не зная, что делать со стариком (Анфал казался старше своего возраста лет на двадцать), Василий отвел его к торговым рядам, спрятал в погреб, обещавши забрать, когда выяснит судьбу своего родича.