Дмитрий Балашов - Воля и власть

– Две лодьи! – эхом повторил второй плескович. – Его развернешь, дак однова и портно-то не отодрать, примерзло! Синенькие, ручки-то крохотные подпорчены у иных, и глаза отокрыты, а уже не видят, и белые, с мороза-то.

– Две лодьи! – опять повторил Панкрат и примолвил, сжимая длани: – Детей!

– Дак мужики своею охотой уж! Встали на рать: плесковичи, граждане Изборска, Острова, Воронача, Велья, – словом, вси. Кто в бронях, кто и так, с одним топором да рогатиною, с посадником Юрьем Филипповичем пошли в догоню.

– Ржеву повоевали!

– А в Великих Луках взяли коложский стяг, и полон привели.

– Матери погибших младеней пленных литвинов били потом, руками рвали, не удержать было!

Новгородский боярин, доныне молчавший, тут разомкнул уста, вымолвил сурово:

– Нелюди! Витовт Кейстутьевич гневал, мол, поганым его лаяли-де. А как еще звать, коли такое творят? Мы, мол, в Бога веруем! Видать, такой у их и Бог, у латинов!

– А теперь и немцы на нас, – продолжал Панкрат просительно. – Самим не выстоять нам, княже!

Бояре молчали, потрясенные.

– Брата Петра вам даю! И ратную силу, – твердо отмолвил Василий.

Когда уже остались одни, Юрий, прихмурясь, оборотил мело к старшему брату: «С Витовтом ратитьце придет!» – сказал.

– Ко мне, – помедливши, отмолвил Василий, – Александр Нелюб просится. Ивана Ольгемонтова сын. С ратью. С литвою и ляхами. Даю ему Переяслав в кормленье! – и, упреждая брата, домолвил: – В Орду послано, к Шадибеку. Кажись, он Тохтамыша опять одолел, дак и нам поможет!

– А тверичи?

– С ними беда. Иван Михалыч с Васильем Михалычем уже который раз в ссоре. Нынче, кажись, замирились наконец.

Юрий подумал, кивнул, слегка, благодарно, сжал Василию предплечье. Таким вот, не у Софьина подола, брат начинал нравиться ему.

– Жаль, что всю литовскую силу не можно переманить на свою сторону! Да и крестить бы Литву!

Крестить – значило обратить в православие, ибо восточная церковь, вселенская, продолжала считать отделившуюся от нее римскую еретической, а католики, в свою очередь, ненавидели «схизматиков» (православных) и мечтали о мировом господстве Папы Римского.

Подымаясь к себе, Василий все думал о том, как и что скажет Софья, когда он разорвет мирную грамоту с Витовтом. Но что бы она ни сказала и ни сделала, остановиться он уже не мог. Тесть сам переступил ту незримую грань, после которой надо было браться за оружие. Софья ждала его в покое стоя.

– Плесковичи были! – выговорил Василий, собираясь к тяжкому разговору с женой.

– Я слышала все, – упреждая его, возразила Софья. (Верно, стояла на переходах у того оконца, забранного решеткою! – мельком догадал он.) .

– У моего отца… – Софья говорила, отделяя слова паузами друг от друга и слова падали, как тяжелые камни. – У моего отца. Его детей. Мальчиков. Моих братьев. Убили немцы.

– Но не русские! – сорвался Василий на крик. – Мы никогда не убивали детей!

Слепо пошел вперед, и Софья, шатнувшись, отступила. Белея лицом, закусив губы, вымолвила все же: «Ежели не считать смолян!»

Василий опустошенно прошел в горницу, не ощущая ни победы, ни удовлетворения. В голове и душе было пусто. Но за ним была страна, Русь, которую он должен был, обязан защитить. Его волость, его улус, в конце концов! Его, а не Витовта!

Этой весной, когда наконец весна прорвалась сквозь ледяной панцирь зимы, закружились сумасшедшие вихри. Ледяной ветер обжигал лицо, бесился, но в упругих струях нет-нет да и ощущалось веяние близкого перелома. Потом начались грозы. Рвало крыши с домов. В Нижнем вихрем подняло человека на лошади вместе с колесницею и понесло по воздуху. Колесница нашлась после на другой стороне Волги, на дереве. Мертвая лошадь валялась рядом, а человека так и не нашли.

В распуту никакое движение ратей было немыслимо. Потом пахали, потом косили, жали зимовую рожь, двоили пары. Размещали прибылое литовское войско Александра Нелюба.

Петр, отвоевавшись, возвратился в Москву, и плесковичи попросили отпустить к ним Константина Дмитрича, ибо война с немцами все не кончалась и не кончалась.

Меж тем Юрий Святославич, которому новгородцы дали в кормление тринадцать городов, рассорил в очередную с Новгородом (останавливал и облагал дикими поборами торговых гостей), воротился на Москву, и Василий, лишь бы только отделаться от нравного смоленского володетеля, дал ему в кормление Торжок, куда Юрий Святославич и уехал с верным своим соратником, князем Вяземским Семеном Михалычем и его супругою Ульяной.

С Софьей на сей раз произошла сшибка. Она не любила Юрия Смоленского, коего, надо сказать начистоту, не любили многие за гордость и спесь, непристойные беглецу, потерявшему свой стол, за гневливость и поваду поступать так, как ему угодно, не считаясь ни с обычаями, ни с законом, а смоленский князь оправдывался ссылками на западные примеры той же Польши, где володетели имели право жизни и смерти над своими подданными.

– Вот узришь, каков Юрий! Узришь, когда поздно станет!

На этот раз Софья оказалась права, хоть Василий и не поверил ей. Но не принять князя, не дать кормы Василий Дмитрич не мог. Того бы не понял никто, и его осудила бы вся земля.

Ветра бушевали всю весну. На Троицкой неделе было затмение, месяц был «аки кровь». Выли псы. Ратники с костров молча глядели, кто не спал, на окрашенное кровью ночное светило. Шестнадцатого июня, в четыре часа дня произошло затмение солнца. Вновь выли псы, кудахтали и беспокоились куры, люди задирали головы к темнеющему небосводу, шептали молитвы. Многие поминали недавнее затмение месяца. Ждали беды. Шестнадцатого августа умер владыка Киприан.

Рати уже выходили в поход, и князь токмо заехал проститься со своим духовным отцом. Немо смотрел на строгий, ставший неотмирно важным лик. Все-таки Киприан был ему верной опорою! И как не вовремя… Впрочем, когда бывает вовремя смерть?

Иван Никитич Федоров в этот раз выступал вместе со своим полком. Рати тянулись по старой дороге на Серпухов, после которого Ока круто уходила к югу, к истокам своим, а они двигались к Угре, все дальше и дальше уходя в то тревожное порубежье, где уже не в редкость было и на миру встретить лихой литовский разъезд, или спесивых усатых ляхов, или конную ватагу разбойных татар, и, наконец, стали на Плаве, подтягивая обозы и ровняя полки. Слухачи донесли уже о приближении витовтовых ратей. Витовт стал на Пашкове гати и рассылал разъезды, сосчитывая московские силы.

Сентябрь начал уже пестрить рассеянным золотом и багрецом густолиственные чащи, и небо казалось особенно синим и глубоким над головой.

Иван Федоров шагом проехал вдоль ручья, заботно оглянув своих кметей, что таскали сушняк, собираясь разводить костер и варить дорожное хлебово. Кинул глазом на сына, что горячо спорил о чем-то с напарником. Сына выпросил взять в свою ватагу: так казалось вернее, да и в бою… Хоть и ходил на Двину, а в настоящей большой сече как бы не растерялся парень! Сын же сторонился отца, на привалах отчаянно показывая, что он уже взрослый кметь и его незачем охранять и пасти, как маленького. Да и что сказать: двадцать пять летов скоро! А то пристал к своей калачнице, и на-поди! Давно женить пора! Матерь не зря ругает, да так как-то все было недосуг и недосуг помыслить о сем!