Дмитрий Балашов - Великий стол

В Ильмень вышли ночью, и до рассвета успели уже далеко выплыть по озеру. Александр Маркович вспоминал Новгород, как он видел его еще в отроческие годы, когда в числе молодшей дружины, детей боярских, сопровождал великую княгиню Ксению Юрьевну (с тех пор как-то все не случалось побывать), и вздыхал. Гребцы, иные стерши руки в кровь, сменялись на веслах. Вода тяжело покачивала черные узконосые лодьи. На закате уже, когда медно-красное, раскаленное солнце почти коснулось воды и косые его лучи брызгами крови отсвечивали на темно-синей колеблющейся воде, приблизились наконец берега, и медленно нарастающее течение Волхова приняло в свои струи тверской караван. Лодьи шли по стрежню, и на блестящей воде прорезался, как в воротах, далекий город меж двух, уже очерченных тенью, соборных громад: Юрьева на левом и Благовещения на Городище на правом берегу Волхова. Как-то их встретят? – гадал Александр Маркович, про себя положивший за непременное, как бы то ни поворотилось, а суметь дотолковать с новгородцами, понять то, о чем громогласный Бороздин не желал и думать даже.

На Городище, или, вернее, Городце, княжеском городке, поставленном в трех верстах от Нова Города, где их давно уже ждали, было тревожно. Староста городецкий Ондрей прямо сказал, что невесть, пустят ли и в город тверских послов…

Когда они наутро в лодьях подходили к детинцу, на берегу, и верно, встретила их с руганью и издевками разномастная толпа горожан, иные из которых стояли с шестами в руках, намерясь отпихивать тверские лодьи от вымола. Бороздин решил тут показать норов. Дружине велел обнажить оружие, и когда толпа откачнулась, – впрочем, не так уж и оробев: над головами замелькали ножи и ослопы, – вышел вперед и заорал на чернь поносно. Александр думал уже было, что Бороздина сейчас и убьют, и весь напружился, приздынув из ножен гнутую саблю бесценного хорезмийского булата, готовый ринуть в свалку. Но, как ни дивно, ругань Бороздина подействовала. Толпа, покричав, расступилась, показались из-за спин черни несколько вятших мужей, с коими и начался торг.

– Не стану и баять тута! – кричал Бороздин. – Веди в палату владычню! Я князя Михайлы Ярославича большой боярин и тверской посол! С посадником и с владыкою буду толковать, а боле ни с кем!

Кое-как утишив, их провели на епископский двор. Бороздин сердито велел отворить двери Софии – послам пристало прежде посетить храм и поклониться гробам князей опочивших и местночтимых святителей. Александр шел следом за Бороздиным и, кабы не честь посольская, готов был голову отвертеть: все ему было в отвычку и в диковину – и новые украсы соборные, узорочье, ковань, паволоки и парча, без меры и счета наполнявшие храм, и сияющие золотою охрою, словно горящие, большие, недавно написанные образа пророков в высоком иконостасе собора, и серебро и злато церковной утвари… Отметил он еще на реке и на соборной площади, как расстроился город за протекшие годы, разглядел и новые каменные стены детинца, что с деловитою быстротою клали у них на глазах новгородские мастеры палатного дела. Непрерывно везли и везли плинфу, десятки людей мешали известь, рыли, подносили и вздымали камень, не прерываясь даже на мал час. И в ретивости зодчих было такое же, как и во всем, деятельное напряжение воли. Александр Маркович даже позавидовал Бороздину. Маститый годами боярин словно не замечал – или не хотел замечать? – упорного и враждебного им единодушия новгородцев, от меньших до вятших, от черного люда до боярской господы и до самого владыки новгородского.

В тот же день, недотолковав с посадниками и владыкою, они побывали на Прусской улице у Климовичей, обошли и объехали всех, кто мог и хотел (как казалось в Твери) принять руку князя Михайлы, и всюду встречали прямые или косвенные, с угрюмостью или сокрушением высказываемые отмолвки и отвертки.

– Словно пугань на всех напала! – гневался Бороздин.

Престарелый Гавша, что помнил еще Александра Невского, служил Дмитрию и воротился из Переяславля в Новгород, не захотев быть под князем Андреем, сам приехал на Городец толковать с тверичами. У старика была медленная поступь, голос глухой и с отдышкой, пальцы, скрюченные от болезни, в коричневых пятнах старости, но глаза на морщинистом дряблом лице смотрели молодо, а часом даже и проказливость некая начинала играть в умном взоре новгородского боярина. Гавша, успокоив несколько Бороздина, на другой день сумел собрать на Городец вятшую господу: старых посадников, кончанских старост, тысяцкого, приехал степенной, Андрей Климович, еще очень молодой для своего звания боярин, статный, с решительным, полным огня и какой-то веселой ярости лицом. И началась прежняя, до хрипоты, целодневная и бесполезная пря.

Пока перекорялись о черном боре, данях и подводах по Новгородской волости, без конца поминая села под Бежецким Верхом, забранные тверичами или пограбленные новгородцами, Александр Маркович сумел-таки отозвать в сторону старого Гавшу и высказать ему свою задумку о говорке по душам с гражанами. Тот пощурил озорные глаза, подумал, пожевав беззубым морщинистым ртом, наконец отмолвил:

– Добро! Вота как сделаем! Ты даве баял, цто икону куплять хошь знатного письма? Дак ноне вецером будь у Рогатицких ворот, скажешь, к иконному мастеру Олипию; паче его мало в Новом Городи и мастеров. Ну, а тамо смекай, купчи да ремественники со Славны придут, с има баять с вецера до зари моцно, досыти дотолкуесси! Вызнашь, каки люди у нас, може, с того и Господину Нову Городу кака корысть сдеетце!

Как и следовало ожидать, толковня с вятшей господой кончилась ничем. Принять княж-Михайловых наместников город отказывался наотрез.

– Велю нашим суды судить на Городце без посадничья слова, и вся недолга! – грозился Бороздин, когда, проводив новгородских бояр, они остались одни. – Товару не пустим, да и закамский путь переймем, пущай тогды попрыгают! Двор немецкий закрыть альбо свово тиуна поставить тамо…

Он медведем, взад-вперед, увалисто шагал по палате, кипя и негодуя.

– Попрут нас отселе, как пить дать! – сказал Александр, и Бороздин, сердито глянув в его сторону, лишь поперхнулся и проворчал неразборчиво. Слишком ясно стало уже и ему, что попрут. Завидя, что Александр, глядя на ночь, опоясывается, вопросил ворчливо:

– Куда?

– В Новгород, со смердами градскими перемолвить хочу!

Набычив чело, Бороздин фыркнул, словно вепрь, пробормотал:

– Вот дурень! – и пожал плечами. – Убьют!

– Убить и тута могут! – отозвался Александр без обиды.

– Дружину возьми.

– Ни! С дружиною и в ворота не пустят.

– Ну, как хошь, своей голове сам господин! – отмолвил Бороздин с плохо скрытою обидой. Он ревновал ко всему, что делалось помимо него.