Дмитрий Балашов - Господин Великий Новгород

Еще… еще! И… вот сейчас, не задерживаясь, сомнут пеших, и трупами бегущих усеется белое поле… А тогда с тыла ударит на них Улингер фон Штольверт, и разгром превратится в побоище… Но что это? Пробившись сквозь конный новгородский полк, «свинья» вошла в пешую рать, как в трясину, и вместо победоносного стремления вперед началось непонятное колебание – так в давке на рыночной площади колышется взад и вперед нестройная толпа стесненной со всех сторон черни. Так же закачался рыцарский конный клин и, закачавшись, начал пятиться, разбиваться на ручейки и островки, съедаемые, словно половодьем, русской пехотой.

С удивлением, ужасом и гневом увидел он, что все распадается, что мудро задуманная и блестяще начатая операция где-то споткнулась и уже все пошло вкось и вкривь, не так, не по-задуманному, а иначе. Его всегда возмущал этот нелепый каприз судьбы, эта путающая все расчеты внезапная сила русских, пробуждающаяся тогда, когда они уже, казалось, бывали разбиты до конца.

Князя Олександра он еще мог постичь. Уже за тридцать верст до Новгорода доходили передовые конные отряды рыцарей, когда этот славянский вождь повернул победу к себе лицом. Но великий человек может появиться везде. И у славян были великие вожди, хотя и много реже, чем у них, немцев, и не создали они самой совершенной в мире немецкой организации рыцарства… Князь был герой, он и издали одушевлял полки. Когда пал Юрьев, Олександр незримо был с русской ратью… Но сейчас?

Презирая этих смердов, этот сброд, плохо вооруженный, легко поддающийся панике, эту снедь войны, этих вонючих неотесанных мужиков, он не мог допустить истины, не мог понять и принять мысли, что именно они, эти русские мужики, вырвали у него из рук сегодняшнюю победу.

Если не произойдет чуда и Улингер фон Штольверт не сумеет ударом с тыла поворотить сражение… Но в глубине души магистр чувствовал, что чуда уже не произойдет, что Улингер запоздал и теперь, даже появившись, он ничего не сумел бы изменить…

Волна бегущих уже начинала докатываться до холма. Приходилось, бросив на произвол судьбы чудскую пехоту, спасать рыцарскую конницу от полного разгрома. Опустив забрало, магистр поворотил коня.

Сейчас, больше чем когда-либо, склонен был он поверить во всемогущество божие, отвратившее от них победу ради ложно данной клятвы.

Но ведь клятва дана еретикам, язычникам! (Признать христианами русских он тоже не мог.) Как же так?

Короткий день померк. Уже солнце, выбившееся наконец на мгновение из-за туч, косо позолотило лес и кусты, пробежало по истоптанному до черной земли, окрашенному кровью полю с кучами изрубленных тел и, загрустив, смеркло, утонуло в синей закатной дымке, а с востока, охватывая небо, надвигалась лиловая темнота.

В сумерках конница продолжала преследовать бегущих и уже окончательно потерявших строй вражеских ратников в три пути: и в чело, и справа, и слева. Бой оканчивался избиением. Кони то и дело спотыкались о трупы, густо усеявшие снег. Остатки немецкого войска укрылись за стенами Раковора.

Пешие новгородские ратники останавливались, окликали товарищей.

Кто-то, подъехав, спрашивал: не видали ли посадника? Нашелся раненый, который видел его в полдни среди боя. Несколько человек с факелами отправились тотчас искать. То там, то здесь зажигали костры, скликали и пересчитывали своих:

– Перх!.. Наум!.. Огафонко!

– Здеся я.

– Григ!.. Кулба!.. Офромеец!.. Филимон!

– Убит.

– Васка!

– Убит.

– Шестьник!.. Обакунец!

– Живой, видали его!

– Шестьник, ты где, Шестьник?!

– Ту-у-та!

– Окиш!

– Я.

– Исак!

– Здесь!

– Сесой!

– Убили Сесоя.

– Токарь!

– И его убили.

– Понарья!

– Здеся.

– Милошка!

– Я!

– Юрко!

– И Юрко с нами!

– Хоть эти-то живы… Илья!.. Тудор!.. Местята?.. Местята-а-а!

– Не кричи, убили Местяту нашего…

В полутьме звякало оружие, стонали раненые, тяжко ржали раненые кони… Внезапно пронеслась весть, что назади, в товарах, немцы.

– Где?! Где?! Куда?! – спрашивали друг друга, устремляясь назад, пешие ратники. В темноте кричали, из-за реки, из своих собственных товаров, бежали люди, вопили:

– Спасите!

Вторая немецкая «свинья» стояла в товарах, начинался грабеж.

Поднялось смятение. Грязные, перевязанные кровавым тряпьем люди кинулись нестройно к реке, ругаясь, на ходу подбирая оружие. Метались факелы, их пляшущий свет и отблески костров увеличивали сумятицу мечущихся теней.

– Куда-а-а! Куда-а-а! Сто-о-ой! – бился отчаянный крик.

Распихивая бегущих, прискакал на гнедом тяжелом коне Семьюн, за ним пьяный от усталости Елферий. Врезались в толпу:

– Сто-о-ой!

Кто-то ударил кулаком по морде Семьюнова коня.

– Ты немцев ко кресту водил?.. Твою мать!

Конь захрапел, попятясь.

– Куда-а-а! Сто-о-ой! Сто-о-ой! – срывая голос, кричал Елферий. Его наконец узнали. Толпа росла. Перебредшие реку нехотя возвращались назад.

– Разобьют! Толпой! Куда! Ночь! Смятемся, побьемся сами! Утра, света жди, на заре ударим!

Елферий вертел коня во все стороны, хрипло – уже сорвал голос повторял одно и то же. Толпа примолкла.

Надсадно дыша, подскакал старик Лазарь, стал рядом. Вдали шумели подбегавшие, хрустел и скрипел снег, тяжко дышали. Пламя костров плясало на бородатых, красных от огня лицах, на оружии.

– А ночью немцы товары разобьют! – спокойно и громко сказал кто-то в толпе. И казалось, все пропало от этих слов. Вновь дружно заревели от ярости стихшие было мужики. Неслышные в этом реве Семьюн, Елферий и Лазарь вертели коней, Лазарь врезался в толпу, размахивал руками, тряс бородой, бил себя в грудь, сорвал шелом, кинул под ноги коня – седые волосы разметались по плечам, – поднял обе руки вверх:

– Меня убейте! Сыновец у меня там! Вас деля!

Успокоил.

Ночь опустилась на поле. Горели костры. Кто подстелив еловые лапы, кто шубу, кто прямо на снегу, лежали и сидели мужики. Между спящих и дремлющих людей ходила сторожа. То и дело глухо топотали в темноте конные, объезжая стан. У простого костра сидели сегодняшние воеводы новгородского полка: задремывающий Лазарь – надломились силы, дрожал от холода, всхрапывал, клонясь к огню, старые глаза слезились, отражая пламя; Семьюн, Гаврило Пронич, двое оставшихся в живых – Федор и Борис Кожичи… Елферий спал, лежа на земле, постелив на снег попону. Многие не сняли броней, дремали сидя, в оружии, ждали утра, боялись за ночь.

К костру, поплутав меж огней, то и дело подъезжали конные, подходили пешие. Подскакивали гонцы от князей Святослава с Михаилом, от Дмитрия.

Довмонт сам подъехал, тяжело – тоже сказалась усталость – соскочил с коня.

Протягивая руки к огню, глядя в пламя, он немногословно урядился с проснувшимся Елферием о выступлении. Ускакал. Принесли стонущего, в тяжких ранах Твердяту. Твердята бредил, мотая головой, кончался. Положили у костра. Вполголоса спрашивали о посаднике, с полудня его никто не видел.