Вадим Кожинов - Загадочные страницы истории XX века

Из изложенных в этой моей книге (в ее целом) фактов естественно вытекает вывод: “вина” Союза русского народа и “черносотенцев” вообще заключалась не в каких-либо действиях (ибо если не все, то абсолютное большинство их “акций” выдумано их противниками), но в словах, — в том, что они писали и говорили. Выше не раз цитировалась, например, более или менее объективная работа В. Левицкого “Правые партии” (1914), где обвинения в адрес “черносотенцев” целиком и полностью относятся к произнесенным ими речам и опубликованными ими статьям.

Да, “вина” этих чудовищных “черносотенцев” состояла по сути дела в том, что они говорили (как впоследствии стало вполне очевидно) правду о безудержно движущейся к катастрофе России, — правду, которую никак не хотели слышать либералы и революционеры.

Видный “черносотенный” деятель П. Ф. Булацель обращался в 1916 году к либеральным депутатам Думы: “Вы с думской кафедры призываете безнаказанно к революции, но вы не предвидите, что ужасы французской революции побледнеют перед ужасами той революции, которую вы хотите создать в России. Вы готовите могилу не только “старому режиму”, но бессознательно вы готовите могилу себе и миллионам ни в чем не повинных граждан. Вы создадите такие погромы, такие варфоломеевские ночи, от которых содрогнутся даже “одержимые революционной манией” демагоги бунта, социал-демократии и трудовиков!” 95

Можно издать несколько томов, состоящих из таких провидческих высказываний “черносотенцев”. Но либералы (не говоря уже о революционерах) с пеной у рта оспаривали эти точные прогнозы или просто высмеивали их.

Вместе с тем речи и статьи “черносотенцев” представлялись им очень опасными для их целей; они полагали (и, кстати, как будет показано ниже, совершенно напрасно), что “черносотенцы” способны убедить широкие слои народа в необходимости сопротивляться “прогрессу”; при этом, как уже говорилось, “черносотенцы” относились к “прогрессу” гораздо более непримиримо, чем российские власти. Именно поэтому на “черносотенцев” и обрушивался непрерывный град всяческих “разоблачений”, именно потому их стремились всеми возможными способами дискредитировать и шельмовать.

Разумеется, “черносотенные” идеологи в своей борьбе против Революции проявляли нередко крайнюю резкость и, конечно, далеко не каждое их утверждение было справедливо и точно. Но, во-первых, они вели все же именно идеологическую борьбу, их оружием было слово, а во-вторых, в основе своей их понимание сути Революции и предвидение ее катастрофических последствий были все же совершенно правдивыми и удивительно прозорливыми.

Говоря об этом, не могу не коснуться вопроса, который поставил в своем письме один из моих читателей. Он выразил недоумение по поводу того, что, несмотря на совершенно очевидную ныне правоту “черносотенцев”, вполне ясно предвидевших, к чему приведет страну Революция, последняя все же победила.

Позволю себе сказать, что читатель этот недостаточно внимателен. Мне представляется, что в главе “Что такое Революция?” я достаточно определенно и доказательно писал о безусловной неизбежности победы Революции. Речь шла там об исключительно, невероятно мощном и стремительном развитии, росте России с 1890-х годов, — том заведомо чрезмерном росте, который и не мог иметь иного итога — только революционный взрыв. К уничтожению существующего порядка самым активным образом стремились обладавшие громадными капиталами предприниматели, способная мощно воздействовать на умы и души интеллигенция и могущий выставить организованные человеческие массы рабочий класс.

Разумеется, цели и интересы этих сил были нередко глубоко различны, но их объединяла уверенность в том, что для осуществления их постоянно растущих вожделений необходимо разрушить или хотя бы коренным образом изменить сложившийся за века строй бытия России. Впрочем, не буду повторяться и просто отошлю недоумевающих к указанной главе этого моего сочинения. Рассмотрю только одну очень выразительную историческую ситуацию.

С апреля 1906 года по февраль 1917 года в России имело место двоевластие — власть правительства во главе с царем, и с другой стороны, власть — правда, это была в большей мере власть над общественным сознанием, чем практическая, — Государственной Думы. Вначале Дума выступала как почти открыто революционная сила, затем правительство предприняло различные меры для того, чтобы в состав каждой новой Думы (их было четыре) попало как можно меньше “левых” депутатов. Но вот что в высшей степени показательно: в конечном счете каждая Дума оказывалась все же в оппозиции к правительству — притом, по мере течения времени, нараставшей оппозиции.

При этом необходимо учитывать реальный механизм формирования правительства и Думы. Первое создавалось — при всех возможных оговорках — как бы из самого себя, по воле царя и немногих ближайших к нему лиц. Думу же — опять-таки при любых оговорках — создавала все же страна в целом, — те волости, уезды, города, губернии, которые несмотря на вводимые правительством ограничения, в той или иной степени проявляли свою волю при выборах депутатов. И постоянно возникавшее и нараставшее стремление Думы “свалить” правительство, в конечном счете, выражало волю страны, или, точнее, ее наиболее активных сил.

Эта ситуация приобретает особенную ясность при сопоставлении с нынешним соотношением правительства и Думы (ранее — Верховного Совета). Нередко те или иные современные публицисты предпринимают такое сопоставление, но, как правило, почему-то не замечают противоположности тогдашнего (перед 1917 годом) и теперешнего соотношения позиций двух властей.

Нынешняя Дума (ранее Верховный Совет) все-таки — при любых возможных оговорках — тоже создавалась страной, а правительство, если говорить начистоту, несколькими десятками людей в Москве, которые и “выбирали” остальных правительственных лиц, пусть даже иногда из самой “глубинки”. Но вместе с тем ясно, что дореволюционная Дума была в основе своей “прогрессивна”, а сегодняшняя — за исключением отдельных “фракций” — “консервативна”.

Но это ведь означает, что и страна ныне (в отличие от ее устремлений в начале XX века) “консервативна”, что она против того “прогресса” (в действительности, конечно, совершенно мнимого), который, скажем, уже поставил экономику “на уровень краха” (по выражению самого тов. Ельцина, полагающего, вероятно, что его слова нужно воспринять не как порожденное неожиданным испугом саморазоблачение, а как некую констатацию положения, созданного неизвестно кем).