Павел Бирюков - Биография Л Н Толстого (Том 4)

- Ах, вот теперь хорошо,- с облегчением сказал отец, повернулся к стене и на время затих.

Появился еще новый зловещий признак. Отец не переставая перебирал пальцами. Он брал руками один край одеяла и перебирал его пальцами до другого края и обратно, и так без конца. Это ужасно встревожило меня. Я вспомнила, что у моей сестры Маши за два дня до кончины появилось это движение пальцев.

Временами он лежал совершенно неподвижно, молчал, даже не стонал и смотрел перед собой. В этом взгляде его было что-то для меня новое, далекое, мне непонятное. "Конец" - мелькало у меня в голове.

Временами же он старался что-то досказать, выразить какую-то свою неотвязчивую мысль, которая как будто не давала ему покоя. Он начинал говорить, но чувствовал, что говорит не то, громко стонал и охал.

- Ты не думай,- сказала я ему.

- Ах, как не думать, надо, надо думать.

И он снова старался сказать что-то, метался и, по-видимому, очень страдал.

К вечеру снова начался бред, и отец снова просил, умолял нас понять его мысль, помочь...

- Саша, пойди посмотри, чем это кончится,- говорил он мне.

Я старалась отвлечь его.

- Может быть, ты хочешь пить?

- Ах, нет, нет... Как не понять, это так просто.

И снова, и снова он просил нас:

- Подойдите сюда, чего вы боитесь, не хотите мне помочь, я всех прошу...

Чего бы я не дала, чтобы понять, помочь. Но сколько я ни напрягала свои ум, я не могла понять, чего он хотел, не могла помочь.

Он продолжал говорить что-то непонятное нам:

- Искать, все время искать...

В комнату вошла Варя.

Отец привстал на кровати, протянул руки и громким радостным голосом, глядя в упор на Варю, вскрикнул:

- Маша, Маша!

Он как будто ее искал, ее ждал.

Варя выскочила из комнаты испуганная, потрясенная.

Вечером отцу стало легче, и он заснул.

Ночь с 4-го на 5-ое ноября была снова очень тревожная. Я не отходила от отца. Он все время метался, стонал, охал. Снова просил меня записывать, я брала карандаш и бумагу, но записывать было нечего, а он просил прочитать продиктованное.

- Прочти, что я написал, прочти, что я написал. Что же вы молчите? Что я написал,- повторял он, возбуждаясь все более и более.

Все это время мы старались дежурить по двое, но тут случилось как-то так, что я осталась одна у постели отца. Казалось, он задремал. Но вдруг он сильным движением привстал на подушках и стал спускать ноги с постели.

- Что тебе, папаша?

- Пусти, пусти меня,- он сделал движение, чтобы сойти с кровати.

Я знала, что если он встанет, я не смогу удержать его, он упадет, и я всячески старалась успокоить и удержать его на кровати. Но он из всех сил рвался от меня и говорил:

- Пусти, ты не смеешь меня держать, пусти!

Видя, что я не могу справиться с отцом, так как мои увещания и просьбы не действовали, а силой у меня не хватало духу его удерживать, я стала кричать:

- Доктор, доктор, скорее сюда!

Кажется, в это время дежурил доктор Семеновский. Он вошел вместе с Варей, и нам удалось успокоить отца и удержать его на кровати.

Видно было, что отец ужасно страдал, и я страдала вместе с ним, не будучи в силах помочь ему".

Переходим опять к воспоминаниям В. Г. Черткова.

"5-го ноября, в 2 часа ночи, А. Л. меня разбудила словами: "Папа нехорошо!" Я вскочил и, надевая куртку и туфли, слышал, как из третьей от меня комнаты, где находился Л. Н-ч, доносился его громкий и возбужденный голос. Поспешив к нему, я застал его сидящим поперек кровати. Когда я подошел к нему, он сказал, что хочет диктовать. Я вынул свою записную книжку. Он приготовился было излагать свои мысли, но сначала попросил меня прочесть то, что уже было им продиктовано. Я объяснил ему, что только что вошел и ничего еще не успел записать. Тогда Л. Н-ч попросил меня прочесть у доктора Семеновского, что тот записал. Последний же, сидевший около кровати, посмотрел на меня многозначительно и повернул в мою сторону свою записную книжку, чтобы показать, что у него ничего не записано. Тут только я понял, что Л. Н-ч находится в бреду. Он стал настойчиво требовать, чтобы я прочел написанное у Семеновского. Сам же Семеновский в это время встал и осторожно вышел из комнаты.

Л. Н. Ну, прочтите же, пожалуйста.

Я. Он, Л. Н., ничего у себя не записал. Скажите мне, что вы хотите записать.

Л. Н. (еще более настойчиво). Да нет, прочтите же. Отчего вы не хотите прочесть?

Я. Да ничего не записано!

Л. Н. (с укором). Ах, как странно! Вот ведь, милый человек, а не хотите прочесть.

Тяжелая сцена эта продолжалась довольно долго, пока А. Л. не посоветовала мне прочесть что-нибудь из лежавшей около меня на столе книги. Оказалось, что это был "Круг чтения", который Л. Н-ч всегда держал при себе, никогда не упуская прочесть из него ежедневную главку. Я нашел относящееся до 5 ноября. Лишь только я начал читать, Л. Н-ч совершенна притих и весь обратился во внимание, от времени до времени прося меня повторить какое-нибудь не вполне расслышанное им слово. И во все время чтения он ни разу не пытался прервать меня для того, чтобы диктовать свое. "А это чья?" - спрашивал он несколько раз про мысли в "Круге чтения". Но когда я после некоторого времени, предполагая, что он устал, остановился, то он, обождав немного для того, чтобы убедиться в том, что я продолжать чтение не намерен, сказал: "ну, так вот..." и собирался повторить свое диктование. Боясь повторения его возбуждения, я поспешил продолжать чтение, причем он тотчас же опять покорно принялся слушать. Это самое повторилось и еще раз. А когда я, спустя продолжительное время, стал понемногу понижать свой голос и, наконец, совсем прекратил чтение, то он, должно быть утомленный, произнес уже удовлетворенный: "ну, вот" и совсем притих".

Продолжаем рассказ по письмам Татьяны Львовны.

5 ноября 1910 г. Астапово.

"Сидела у него утром, Варя читала "Круг чтения". Он все переживал, просил другое читать, видимо, мучился чем-то, чего он не умел выразить. Спрашивал: "кончено ли. Да как вы не можете понять? Почему вы не хотите сделать?" Видимо, мучился и раздражался. Во второй мой приход мы с Душаном поили его сладкой водой от икоты. (Кроме Саши, он стал теперь и от меня принимать питье и еду, так что Душан за мной приходил несколько раз, чтобы предложить ему поесть и попить). Он сам то держал, то поддерживал стакан, и сам утирал усы и губы. Икота прошла на время. Потом мы с Сашей кормили его овсянкой. "Папенька, милый, открой рот. Вот так. Пошире". И он покорялся очень кротко. Узнал меня, поглядел на меня и сказал: "милая Танечка". Опять икал, но в этот раз сахарная вода не помогла. Я попозже предложила кофе. Сказала, чтобы он выпил, чтобы икота прошла. Он отвел мою руку и сказал: "le mieux est l'ennemi du bien"19. Потом, когда я про себя сказала: "какое мученье" - он услыхал и сказал: "никакого нет мученья".