Леонид Васильев - История Востока. Том 2

Вернемся, однако, к проблеме выбора пути развития. Проблема эта для стран зависимых встала в начале XX в., для колоний – после деколонизации в середине века. Однако если учесть сложность и неоднозначность процесса выбора и принять во внимание вызванную обстоятельствами переориентацию, то в конечном счете решать проблему пришлось всем так или иначе в одно и то же время, в основном – во второй половине нашего века (включая колебания и переориентации). От чего же зависел выбор пути?

Снова вспомним об исходных позициях: конец эпохи колониализма; политическая независимость и выход на передний план усилившегося и взявшего на себя заботы о развитии страны государства; противоречивость позиции государства (как содействовать развитию, не слишком резко меняя привычный для людей образ жизни); религиозно-цивилизационный фундамент, содействующий или препятствующий курсу на трансформацию традиционной структуры; противоположные по многим параметрам эталоны-полюса возможного индустриального развития. И главное – необходимость все же сделать выбор, подчинив ему в дальнейшем политику страны, разработав соответствующую стратегию развития. Исходные позиции в общем были однотипны для всех, хотя равнодействующая всех упомянутых факторов могла быть весьма различной по мощи и вектору импульса. Этот импульс мог быть сильным и позитивным, т.е. объективно содействующим энергичной внутренней трансформации, что было наиболее характерно, как о том уже шла, речь, для стран Дальнего Востока региона с их конфуцианским религиозноцивилизационным фундаментом. Он мог быть, напротив, сильным и негативным, т.е. олицетворять собой мощь инерции, что наиболее характерно для стран ислама, особенно шиитского ислама. Но для многих стран Востока, включая и Африку, импульс был слабым, порой практически нулевым.

Что означала или могла означать разница в мощи и векторе импульса? Сильный негативный импульс означал прежде всего энергичное сопротивление структуры любым воздействиям на нее извне,стремление остаться самим собой, кульминацией которого можно считать события рубежа 70 – 80-х годов в Иране. Смягчающие факторы и обстоятельства могли несколько повлиять на положение дел, как то имело место в богатых нефтедолларами аравийских монархиях: нефть здесь сделала внутреннюю трансформацию безболезненной, а ориентацию на еврокапиталистический стандарт ненавязчивой, даже в некотором смысле необязательной – особенно для тех, кто этого не желал (бедуины). Однако это действовало отнюдь не обязательно. Богатые нефтью Ливия и Иран использовали свои нефтедоллары для того, чтобы еще резче противопоставить неисламскому и особенно западному миру с его еврокапиталистическими стандартами свои, нарочито акцентированные исламские ценности с явно фундаменталистской окраской. За ценности фундаменталистского ислама высказываются ныне определенные силы и в иных исламских странах, от Афганистана и Судана до сравнительно развитого Алжира. И только там, где сам ислам и тем более его негативный импульс изначально были ослаблены, т.е. вне территории Ближнего Востока, от Пакистана до Индонезии, развитие по еврокапиталистическому пути в наши дни явно выходит вперед по сравнению с привычными исламскими ценностями, хотя и при сохранении чтимых традиций.

Слабый или нулевой импульс, характерный для стран индобуддийской цивилизации и для Африки, означал, что многое в развитии, в ориентации при выборе пути здесь зависит от внешних обстоятельств, порой просто от случая. Пример Африки наиболее нагляден. Но стоит вспомнить и об Индии, чей путь был избран за нее англичанами, о буддийских странах Индокитая, с легкостью становившихся жертвами любителей социальных экспериментов. Впрочем, ослабленный импульс всегда был залогом неудачи любителей рискованных экспериментов, что опять-таки видно и на примере современной Африки, и в буддийском Индокитае, где последний из такого рода экспериментов – бирманский – явно близится к благополучному концу. Во всяком случае благоприятные для успешного развития внешние обстоятельства могут сыграть в условиях слабого или нулевого импульса решающую роль.

Сильный позитивный импульс, характерный для стран, внутренне как бы готовых к активной трансформации, проявляет себя далеко не автоматически. Можно даже сказать, что внешне он себя вовсе не проявляет, так что феномен Японии долгие десятилетия был своего рода уникальным явлением. Но выявившиеся во второй половине нашего века закономерности развития стран Дальнего Востока, ориентированных на конфуцианские цивилизационные ценности.позволяют поставить вопрос иначе, т.е. выдвинуть на передний план именно способность и потенции для трансформации как таковые. Стоит напомнить, в частности, что именно дальневосточные страны оказались лидерами в движении по обоим наметившимся в послевоенном мире путям развития и радикальной трансформации – по марксистско-социалистической и еврокапиталистической модели.

Было ли в странах этого региона внутреннее сопротивление структуры навязываемым извне переменам? Безусловно, оно ощущалось даже в Японии. Но по сравнению с другими регионами это сопротивление было каким-то иным, достаточно своеобразным. Менять свои привычки под бесцеремонным нажимом извне никто особенно не хотел, как это видно из истории Китая, Кореи или Вьетнама в конце XIX – начале XX в., – достаточно еще раз напомнить об ихэтуанях. Но коль скоро ситуация стала необратимой и практически с этим уже ничего нельзя было поделать, прагматизм дальневосточной традиции вышел на передний план и сказал свое веское слово. В Японии раньше других; на континенте – несколько позже и иначе. Но во всех случаях прагматическая реакция стран Дальнего Востока означала, что страны, раз уж это неизбежно, к переменам готовы. Они готовы мобилизовать свои потенции для того, чтобы даже способствовать такого рода переменам. Вопрос лишь в том, в каком направлении начать трансформацию, – какой путь избрать для развития. И если в этом пункте пути стран Дальнего Востока кардинально разделились, то зависело это прежде всего от случайных и тем более внешних обстоятельств. Рассмотрим ситуацию в этом смысле более подробно.

Как о том уже шла речь, компартии вскоре после 1917 г. возникли во многих странах Востока, однако далеко не везде они смогли стать влиятельной политической силой. Ранее других этого удалось добиться компартии Китая, несколько позже – Вьетнама. Этому способствовало многое, но едва ли не важнейшую роль сыграло то, что лозунги компартий с их призывом к социальному переустройству посредством достижения власти в ходе массового революционного движения были не только близки и понятны именно в странах Дальнего Востока (как они были чужды массам в Индии и не всегда понятны в мире ислама или в буддийских странах), но и во многом сущностно совпадали с нерелигиозной в своей глубинной основе конфуцианской ориентацией на социальную справедливость и государство всенародной гармонии во главе с мудрыми и заботливыми правителями. В ходе второй мировой войны и японской оккупации Китай и Вьетнам оказались в состоянии глубокого внутреннего кризиса, а выход из него, как то обычно бывало в странах конфуцианской культуры, оказался тесно связан с массовым народным движением, которое на сей раз было возглавлено коммунистами. Во Вьетнаме это привело к победе компартии в бывшей колонии, не имевшей собственного правительства, хотя и хорошо знакомой с традицией независимого государства: незадолго до революции 1945 г. во Вьетнаме еще был жив император, правда, к тому времени уже фактически лишенный власти французскими колонизаторами. В Китае, где существовало собственное независимое правительство, переход власти к коммунистам был облегчен внешними обстоятельствами, т.е. оккупацией советскими войсками Маньчжурии, которая была японской колонией. Это же внешнее обстоятельство сыграло еще более важную, практически решающую роль для севера Кореи, тоже бывшей японской колонией и, естественно, не имевшей собственного государства и правительства.