Валерия Новодворская - Мой Карфаген обязан быть разрушен

И начинается эпоха, которая, пожалуй, могла все изменить, которая попыталась все изменить. Которая очень сильно дернула. Грязь летела во все стороны, чихало и чавкало болото, лягушки квакали от возмущения. Петровская эпоха. Очень неоднозначная эпоха. Демократы сейчас говорят, что Петр хотел распахнуть форточку в Европу, а вместо этого открыл дверь в Азию. Поскольку методы были, прямо скажем, очень азиатские, очень деспотические. Цель была европейская.

У нас начинается (по Янову) звездный час автократии. По другим исследователям, у нас начинается псевдоабсолютизм. Но все исследователи сходятся на том, что они шли рука об руку. И что псевдоабсолютизм, в отличие от царствования Бориса Годунова (там была хоть какая-то последовательность), шел одновременно со звездным часом. Идет звездный час автократии, и одновременно идет псевдоабсолютизм. Такое возможно только в русской истории.

А вот как относиться к Петру, это дело вкуса и нравственных принципов. Мне кажется, что лучше всех понял это, как ни странно, Эренбург, когда написал прекрасное стихотворение о петровском царствовании и вообще о реформах на Руси.

Тело нежное стругают стругом

И летит отхваченная бровь,

Стружки снега, матерная ругань,

Голубиная густая кровь.

За чужую радость эти кубки.

О своей помыслить разве мог,

На плече, как на голландской трубке,

Выжигая черное клеймо…

И на Красной площади готовят

Этот теплый корабельный лес,

Дикий шкипер заболел любовью

К душной полноте ее телес.

С топором такою страстью вспыхнет,

Так прекрасен пурпур серебра,

Что выносят замертво стрельчиху,

Повстречавшую глаза Петра.

Сколько раз в годину новой рубки

Обжигала нас его тоска,

И тянулась к трепетной голубке

Жадная, горячая рука.

Бьется в ярусах чужое имя,

Красный бархат ложи, и темно.

Голову любимую он кинет

На обледенелое бревно.

Петровская эпоха – самая мощная в России. Это, конечно, черный передел. Это уже не соха, не плуг. Петр вспахивал Россию, как трактор. О методах я не говорю. Методы были вполне пиночетовские и франкистские. Когда мы все были моложе и лучше, мы, конечно, осуждали петровскую методику; тогда было далеко до всяких модернизаций, и мы льстили себе надеждой, что мы то нашу модернизацию, если до нас дойдет очередь, будем проводить самыми похвальными методами, в белых перчатках, желательно в лайковых, в офицерских лосинах, желательно в конногвардейских. Когда же выяснилось, что модернизацию надо проводить насильно, как щедринские войны за просвещение, и этот перец с горчицей буквально запихивать всем в рот (после 1993 года у нас уже не осталось иллюзий относительно своей методики), тогда мы поняли, что Петр вынужден был проводить модернизацию на совершенно неблагоприятной почве, почве неухоженной, запущенной. Сопротивление реформам было настолько диким, что ни о каких белых перчатках и даже о варежках уже речи идти не могло. Любовь к просвещению достигалась буквально с топором в руке. С топором, с ножом, с кусачками и прочими неаппетитными орудиями. Недаром же Петр первым делом утвердил Преображенский приказ для борьбы с теми, кто не хотел модернизироваться. Здесь Петр, конечно, хватил лишнего и слишком много сил и внимания уделил искоренению врагов просвещения и врагов модернизации. Петр был человек простой, неученый, римских философов он не читал вообще. Он был прагматиком. И Просвещение пришло в Россию в несколько неожиданном аспекте. Примерно то, против чего сейчас протестуют клерикалы, присутствовало и тогда. Правда, никакой порнографии не было, до этого никто не додумался, и фильм Скорцезе не могли показать по НТВ за неимением такового. Ни телевизора, ни Скорцезе тогда не было. Одним вопросом меньше. Но беда-то вся в том, что была такая вещь, как просто блуд, тогда это даже сексом не называли. И если до того цари грешили как-то келейно и делали это очень тихо и в опочивальнях, то Петр делал все напоказ. И придворные – тоже. Вино, блуд, все эти незатейливые приметы западного просвещения. Хотя надо сказать, что в Немецкой Слободе ничего подобного не было. Там никто не упивался вином. Никто открыто не блудил. Там занимались делом, наживая деньги. Раз уж случилось приехать на дикую Русь, то надо же заработать себе там процентов сто-двести.

Но эта умеренность, и хороший вкус, и трезвость, и здравый смысл почему-то не усваивались на Москве. Все хлестало через край. Технический прогресс, западное платье, западная стрижка, западное питье, и все пополам с блудом, пополам с откровенным развратом. И все это было украшено царскосельскими мраморными статуями и отражалось в великолепных петербургских каналах.

К сожалению, мы здесь должны вспомнить П.Уоррена и его «Всю королевскую рать». Там губернатор Кларк говорит одну знаменитую фразу, которая имеет отношение к любой модернизации в России: «А теперь мы будем делать добро; мы будем делать его из зла, потому что больше его не из чего сделать». Увы, все это было именно так, хотя, конечно, нравственнее было убить своего сына посохом, как это сделал Иоанн Грозный в сердцах, а затем месяц каяться, не выходить из опочивальни, поседеть, потерять волосы, окончательно выжить из ума, чем хладнокровно, сознательно обречь своего сына на пытки и смерть. Но Петр был большим идеалистом и ради идеала он не пожалел своего родного сына.

Та коллизия, которая возникает в этот момент на Руси, совершенно уникальна. Прогресс идет не через то горло. Россия поперхнулась прогрессом. Модернизация буквально забивается в Русь коленом. Заливается, как расплавленный свинец в горло, и возникает отторжение. И это отторжение имеет форму, как это ни странно, чистейшего нигилизма. Нигилизм на Руси появляется отнюдь не вместе с Базаровым. Базаров – это уже позднейший эпигон. Базаров – это подражатель. Первыми нигилистами на Руси были раскольники. Возникает Раскол. Абсолютно не церковное движение. Дело в том, что народ ничего не знал, был не учен, не просвещен. Протопоп Аввакум знал не намного больше. То, что они могли вычитать, было отнюдь не то, что знали Курбский и Филипп Колычев. В этот момент учиться уже считалось дурным тоном, это не было принято. И, естественно, все это принимало чисто церковную форму, направленность чисто теологическую, потому что никакого другого приложения сил не было. Не было принято прямо свергать власть. Никто из раскольников это так не формулировал, в отличие от народовольцев, которые декларировали, что они хотят свергнуть антинародный строй, низложить тирана, сатрапа, деспота, учредить республику и общину, словом, «падет произвол, и восстанет народ». Нет, так они еще этого не формулировали, но на самом деле они об этом думали, они это чувствовали, они ощущали себя во власти абсолютного врага. Они обрадовались, когда обыкновенные, робкие попытки Никона упорядочить церковные книги, просто их грамотно написать, чтобы там не было 600 ошибок на одну страницу, дали им возможность, наконец, сказать «нет». Но, к сожалению, то самое «нет», которое на Западе, как правило, служило в те самые времена, времена Просвещения (во времена катаров это прозвучало впервые), во времена Вольтера и Дидро, чтобы выразить некую идею будущего, либеральную идею, идею будущих рыночников «Laisser faire, laisser passer» – и прочие приятные вещи, например, будущие Генеральные Штаты, будущее третье сословие, будущий Convention Nationale, Конвент, до того как якобинцы из него сделали яичницу, на Руси означало нечто иное.