Эдуард Шарапов - Судоплатов против Канариса

Отец мой скончался от ран в 1915 году, поэтому в Красной Армии служить не мог. Младший брат отца до революции был контрразведчиком. Он, когда Красная Армия заняла Анапу, был выслан на Север и по дороге умер от тифа.

Согласно плану я, перейдя линию фронта, должен был сдаться немцам, выдавая себя за курьера, посланного антисоветской организацией. Такая организация существовала в СССР на самом деле, но находилась под соответствующим наблюдением, так что немцы всегда могли проверить это через свою агентуру в Москве».

Александр с нетерпением ждал выполнения задания. Не честолюбие руководило им, а желание наконец сделать серьезное, нужное дело для Родины. Он был прирожденным разведчиком. У него был особый талант мышления. Он обладал чувствительной нервной системой, умением концентрировать волю, активным восприятием жизни, способностью глубокого проникновения в психологию человека. Великолепная память, собранность, непоколебимая воля, молниеносная реакция, способность самостоятельно принимать решения в любых обстоятельствах, смелость, честность, острый ум — все эти качества были присущи Александру. И главное — безграничная любовь к Родине.

«Я начал подготовку. Занимался радиоделом, осваивал шифры, тайнопись, подрывное дело и стрельбу из разных пистолетов, включая физические тренировки и лыжный спорт. Кроме того, я сконструировал радиостанцию, которая должна была стать подтверждением того, что организация серьезно готовится для работы, но нужна помощь немцев в снабжении батареями и кварцевыми стабилизаторами.

После завершения подготовки был намечен день моего перехода. До отъезда я побывал у одного видного члена организации, ярого антисоветчика, который меня благословил. Получил явку от руководителей на Берлин (если мне удастся добраться)».

…Перед уходом на задание Александр пришел проститься с моим отцом. Он только сказал отцу, что, если кто-либо будет являться от него, направлять в мою квартиру. Борис Александрович ни о чем не расспрашивал, достал из сейфа мой крестильный крестик (хотя сам не был верующим) и, несмотря на сопротивление Шуры, надел ему на шею, сказав: «Пригодится. Крест Господен спасет вас». Перекрестил, благословляя, обнял на прощание, как сына.

Не сразу отец принял Александра, но постепенно недоверие к нему переросло в настоящую мужскую дружбу.

Война — трудный экзамен для человека, а у отца это была третья. Он понял и почувствовал всю серьезность задания мужа. Согласно отведенной ему роли в операции, сдержанно и деловито, не придавая этому значения подвига, помогал делу. Он уважал Александра за смелость, патриотизм, удивительную скромность. И во многом помогал ему выбираться из трудных ситуаций.

«На другой день меня доставили на фронт за Можайск. Войсковая разведка определила наиболее безопасный путь следования и проводила меня в нейтральную зону. Я залег, так как все время немцы стреляли трассирующими пулями над моей головой и освещали местность осветительными ракетами. Тут я обнаружил, что ремни на лыжных палках армейские, защитного цвета. . Ножа у меня не было, я перетер их о пенек и закопал в снег. После этого привязал белое полотенце к палке (это полотенце при прощании жена, наверное, сама не зная зачем, положила мне в карман). Как только начало светать, стал на лыжи и направился к немцам. Немцы открыли стрельбу, но скоро прекратили. С криком „Не стреляйте!“ я побежал к ним навстречу, размахивая белым полотенцем. В этот момент лыжная палка скользнула по металлу. Я понял, что это мина, и больше палками не пользовался. Когда я добежал до бруствера, немцы помогли мне перебраться, и один из них, отведя в укрытие, просил по-русски немного подождать. Лыжи и палки мои куда-то сразу унесли.

Последовала серия непрерывных допросов, днем и ночью. Я находился под неустанным наблюдением. Меня привели в блиндаж к майору. Тот по-русски спросил меня: «Почему ты предал Родину?» Остро резанул его взгляд, полный холодного презрения, взгляд кадрового офицера, типичного тевтонца, гордого своим превосходством. Он демонстративно встал из-за стола, когда капитан усадил меня пить чай, и, брезгливо бросив реплику «Предатель Родины!», вышел.

Затем меня увели в штаб, который помещался в большой избе.

Немецкий солдат тщательно обыскал меня. При этом он все время извинялся, говоря, что, мол, война и обязан это делать. Сам он был до войны дирижером Берлинской филармонии и проехал нашу страну до Владивостока. Затем начался долгий допрос. Спрашивали, кто меня послал. Выясняли данные моей биографии, как удалось перейти заминированную линию фронта. Повтор одних и тех же вопросов длился до вечера. Допрашивали военный прокурор и два офицера СС.

Вечером меня устроили спать в небольшой комнате на лавке, над которой висело оружие. Но только я лег, как вошел военный прокурор и, увидев меня, заорал на сопровождающих его солдат и вышел. «Дирижер» объяснил мне, снова извиняясь, что гнев прокурора вызван тем, что меня положили спать там, где висело оружие. Меня отправили спать в подпол. По дороге я прихватил подвернувшуюся кошку, так как боялся, что там есть мыши.

Утром все наверху проснулись, а меня как будто забыли. Тогда я осторожно постучал в люк, услышал «Инженер, интеллигент», и меня выпустили.

И снова допрос в большом штабе, где много телефонов, раций, в присутствии большого числа офицеров.

В перерыве между допросами меня вывели в сени. Молодая красивая женщина, проходя мимо, осторожно передала мне пачку сигарет от капитана. Конвоиры, ухмыльнувшись, бросили ей вслед: «Русская шлюха» (но это была связная партизанского отряда). Тут же ко мне подошел толстый неуклюжий полковник (видимо, из бывших белогвардейцев), начал грубо выкрикивать нелепые вопросы, вроде того, почему до сих пор не убили Сталина, вперемежку с площадной бранью, угрожая вздернуть меня на крыльце. Поток его ругани потонул в гуле самолетов. Вблизи разорвалась бомба. Это прорвались наши бомбардировщики. После отбоя тревоги вышел с пакетом солдат, который повез меня в санях дальше.

Только въехали в Гжатск, как наши самолеты начали его бомбить. Немцы попрятались. Били зенитки, дома горели. В дыму и огне метались люди. Я взял под уздцы лошадь и отвел ее в кусты. На снегу я заметил пакет моего конвоира. Подняв его, я укрылся в канаве. Когда бомбежка кончилась, появился конвоир и, расстроенный, стал искать пакет. Я окликнул его и отдал ему пакет. Он пожимал мне руки, высказывая свою признательность.

Мы подъехали к дому, где нас встретили несколько военных во главе с капитаном. Они бесцеремонно меня разглядывали и усмехались. Допрос был коротким. На вторичном допросе, при котором присутствовало много офицеров разных рангов, меня засыпали вопросами: «Кто послал?