Александр Солженицын - Двести лет вместе. Часть первая. В дореволюционной России

На это звучал ответ: да знают ли депутаты Думы настроение страны? «Страна не пишет в еврейских газетах, страна страдает, работает… и бьётся в окопах, вот там страна, а не в еврейских газетах, где сидят незнакомцы, работающие по неизвестным директивам». И уже вплоть до: «Зависимость печати от правительства это есть зло, но есть ещё большее зло: зависимость печати от врагов русского государства» [ 1588].

Как и предчувствовал Шингарёв, для либерального думского большинства теперь было бы нежелательно эти прения по еврейскому вопросу продолжать. Но уж как потянули цепь – её не остановишь. И потащился хвост и хвост выступлений – на 4 месяца, до полного закрытия осенней сессии, то и дело прорываясь между другими текущими делами.

Нет, обвиняли правые Прогрессивный Блок, в Думе не будет борьбы с дороговизной: «С банками, с синдикатами, стачками промышленников вы бороться не будете, ибо это значило бы, что вы стали бороться с еврейством». А вот, мол, продовольствие Петрограда «сдан[о] был[о] обновленческой управой на откуп двум иудеям – Левенсону и Лесману», Левенсону – снабжение столицы мясом, а Лесману – продовольственные лавки, и он нелегально продавал муку в Финляндию. И ещё много других примеров поставщиков, вздувающих дороговизну [ 1589]. (Обелять перекупщиков никто из депутатов не взялся.)

А дальше – не могло не докатиться обсуждение и до жгучей во время войны процентной нормы. Как мы видели, она была возобновлена после революции 1905 года, но шаги к ослаблению её начались широким применением практики экстерна за гимназию и разрешением сдавать государственные экзамены евреям-медикам, получившим заграничные дипломы; и с дальнейшими послаблениями – но не отменой – в 1915, когда рухнула черта оседлости. Министр просвещения П.Н. Игнатьев (1915-16), весьма популярный в обществе (и никак не преследуемый после Февраля), ещё ослабил процентную норму в высшие учебные заведения.

И вот, весной 1916, этот вопрос продолжительно зазвучал в прениях ГД. Обсуждается смета министерства народного просвещения, и депутат из Одессы, профессор Новороссийского университета Левашев сообщает, что положение Совета министров 1915 (о приёме вне нормы детей евреев, состоящих в Действующей армии) – министерством просвещения вот произвольно распространено и на детей служащих Земгора, учреждений по эвакуации, госпиталей, а также и на лиц, [ложно] объявляющих себя на иждивении родственника, служащего в армии. И что вот в Новороссийском университете в 1915 на первый курс медицинского факультета принято всего 586 человек – «и из них 391 евреев», то есть две трети, и только одна треть «оста[ё]тся для других народностей»; в Варшавский (Ростов-на-Дону): на юридический факультет принято евреев – 81%, на медицинский – 56%, на физико-математический – 54% [ 1590].

Гуревич возражает Левашеву: так вот и доказательство, что процентная норма вовсе не нужна: «Какой же смысл процентной нормы, когда даже в этом году, при возвышенном приёме евреев, и то оказалось возможным принять всех христиан, которые хотели поступить»? так что вам – нужны пустые аудитории? В маленькой Германии большое число еврейских профессоров – и Германия не гибнет [ 1591].

Возражение Маркова: «Университеты пусты, [оттого что] русские студенты взяты на войну, а туда [в университеты] шлют массу евреев». «Спасаясь от воинской повинности», евреи «в огромном количестве наполнил[и] сейчас Петроградский университет и выйд[ут] через посредство его в ряды русской интеллигенции… Это явление… бедственно для русского народа, даже пагубно», ибо всякий народ – «во власти своей интеллигенции». Русские «должны охранять свой верхний класс, свою интеллигенцию, своё чиновничество, своё правительство; оно должно быть русским» [ 1592].

Ещё через полгода, осенью 1916, к этому вопросу вернётся депутат Фридман, спросит Думу опять: так что, «пусть лучше наши университеты пустуют… пусть Россия останется без интеллигентных сил… лишь бы там не было много евреев?» [ 1593].

С одной стороны, конечно был прав Гуревич: зачем аудиториям пустовать? каждый пусть занимается своим делом. Но, так поставив вопрос, не подтвердил ли он правым их подозрения и горечь: значит, дело наше не общее? дело одних – воевать, а других – учиться?

(Да вот и мой отец – покинул Московский университет не доучась, добровольно пошёл воевать. Тогда казалось – жребий влечёт единственно так: нечестно не идти на фронт. Кто из тех молодых русских добровольцев, да и кто из оставшихся у кафедр профессоров? – понимал, что не всё будущее страны решается на передовых позициях войны. Куда идёт эпоха – вообще никто не понимал в России, да и в Европе.)

Весной 1916 прения по еврейскому вопросу были остановлены как вызывающие нежелательное возбуждение в обществе. Но к теме национальностей свернула и поправка закона о волостном земстве. Впервые создаваемое волостное земство обсуждалось зимой с 1916 на 1917, в последние думские месяцы. И вот, когда главные думские ораторы что-то ушли в буфет или на квартиры уехали, в зале сидела лишь половина смирных депутатов, сумел добраться до трибуны и вятский крестьянин Тарасов, кого никогда тут и не услышишь. И робко пробирался к сути так: Например, поправка к закону «принимает всех, и евреев, скажу, и немцев – кто бы ни приехал в нашу волость. Так что этим какое право предоставляется?… Эти лица, приписавшиеся [к волости]… они ведь то место займут, а крестьяне остаются совершенно без всякого внимания… Если будет председателем волостной земской управы еврей, а его супруга делопроизводителем или секретарём, так что это, крестьянам дают право?… Что же будет, где будут крестьяне?… Вот, наши доблестные воины вернутся и какие будут им права предоставлены? Стоять на задней линии; а как во время войны – так на передовых позициях крестьяне-то все в серых шинелях… Не вносите вы таких поправок, которые совершенно противоречат быту практической крестьянской жизни, а именно, не давайте права участия в выборах в волостном земском самоуправлении евреям и немцам, ибо таковые народности, они не принесут не только какой-либо пользы населению, а громаднейший вред, и беспорядки будут чинимы в стране. Мы, крестьяне, не поддадимся этим национальностям» [ 1594].

А тем временем – публичная кампания за еврейское равноправие продолжалась. В поддержку были привлечены и организации, прежде никак не касательные к этому, как например гвоздевская Рабочая группа, представлявшая интересы русского пролетариата. Весной 1916 Рабочая группа подтвердила, что ей известно: «реакция» (подразумевалось правительство и аппарат м.в.д.) «открыто подготовляет всероссийский погром» евреев. И Козьма Гвоздев повторил эту чушь на съезде военно-промышленных комитетов. – В марте 1916 Рабочая группа обращается с письмом к Родзянке, протестуя и против того, что Дума прекратила прения по еврейскому вопросу как вызывающие возбуждение; за это группа обвиняла уже и саму Думу в потворстве антисемитам: «Поведение большинства Государственной думы в заседании от 10 марта фактически явилось прямой поддержкой и подкреплением антисемитской погромной политики господствующего курса… Думское большинство своей поддержкой боевого антисемитизма господствующих кругов наносит опасный удар делу самозащиты страны» [ 1595]. (Не согласовались, не поняли, что в Думе левая-то сторона и нуждалась погасить прения.) – Рабочих поддерживали и «еврейские группы», по донесению петроградского Охранного отделения в октябре 1916 «переполнившие ныне столицу и ведущие беспартийную, но резко враждебную власти политику» [ 1596].