Николай Бондаренко - Консервативный вызов русской культуры - Белый лик

А. П. Его работы последних лет даже нельзя назвать картинами. Это даже не панно. Это огромные фрески для храма, который еще будет построен. Ибо каждое из его новых, колоссального размера полотен особым глазуновским способом передает всему миру ощущение русского космоса. В этот русский традиционный космос, который столь любим, столь воспет Глазуновым, наполнен праведниками, золотыми крестами, подвижническими реликвиями, русскими святынями,- в этот космос врывается красно-черный грозный метеорит. Который взрывает его изнутри - и подвижникам секут головы, русские поля посыпают костьми, пеплом и главами. Это вавилонская блудница, которая мчится на сатанинской колеснице, это красные комиссары в портупеях и черных кожанках, в пенсне с острыми жестокими бородками, которые оскверняют храмы. Это пожарище, в котором горит Святая Русь, и туда мучеников гонят на заклание одновременно и татаро-монголы, и комиссары НКВД, и немецко-фашистские гауляйтеры, и нынешние современные сатанисты, которые мечтают до конца уничтожить Русь. Он рисует вечную драму России. Показывает жертву, которую приносит Россия страшному мировому молоху. Для Ильи красная империя является образом сатаны. Он сам - Илья Глазунов, родившийся в недрах этой красной империи, несомненно, является ее частью, сформировался как ее элемент. Тем не менее он опрокидывает то бытие, в котором жил и формировался. И он создает страшный и отточенный универсальный образ красного демона. Красного черта, который набросился на его любимую, тоже сформированную в недрах советского бытия, мечту о имперской белой России.

В. Б. Интересно, насколько эта мечта о белой России, сформированная в рамках советского строя, отличается от реальной белой России, как мы знаем, тоже далеко не идеальной системы? Интересно, насколько эта мечта отличается от представлений о белой России, высказанных лучшими ее гражданами, даже ее певцами и защитниками из белого движения: от мемуаров Антона Деникина до стихов Марины Цветаевой, от дневников самого Государя Императора и, кстати, до многочисленных воспоминаний столь любимых Ильей Глазуновым "мирискусников"? Даже в стихах певца белой идеи Ивана Савина, рано умершего в эмигрантской Финляндии, мы не увидим той лазурной глазуновской имперской Руси. И мы увидим, что глазуновская империя - это именно мечта советского человека о минувшем Рае, а скорее всего, мечта русского человека о возможном Рае...

А. П. Илья Глазунов не пишет исторические работы, это не этнография, не историография, не рассказ о революции. Он пишет именно свой апокалипсис. Он связывает страшную трагедию России с трагедией всего человечества. С исходом человечества. С переходом его в апокалиптическую эру. И он пишет свой, глазуновский прекрасный и ужасный исход. Я понимаю, что такой завершенный и канонический образ красного зла мог сложиться только в благополучный советский красный период. Люди переходного времени, люди двадцатых годов, как ты, Володя, верно замечаешь, не воспринимали мир таким образом. Для них мир не был двухцветным. Там росли чаяния русского авангарда, красного Андрея Платонова, Петрова-Водкина, Константина Мельникова. Там были верования в то, что грядет будущий русский Рай, красный Рай, о котором Глазунов думать не желает. Среди белого офицерства были люди, которые потом самоотверженно и убежденно строили советскую державу. Часть белой гвардии, которая ушла из Крыма на остров Галиполли в Турции, а потом рассеялась по Болгарии, Франции и Югославии, к сороковым годам приняла красную идею, или, по крайней мере, не скрывая, мечтала о победе Советской Армии в борьбе с фашистами. Таких, как генерал Краснов, служивший немцам, было очень мало в белом движении. По крайней мере, себя белые никогда не идеализировали. Это видно хотя бы по мемуарам Романа Гуля, первопоходца, белого офицера. Такая идеализация могла возникнуть только в следующем поколении, к которому и принадлежит Илья Глазунов, и тем навеки запечатлел себя в подобной религиозно-исторической традиции. Он шел к этим откровениям. Именно они ошеломляют публику, которая валом валит на его выставки, глядит на эти полотна, до конца не представляя, что она видит. Есть же и магнетизм глазуновских работ. Он колоссален. Когда я бывал у него в мастерской, я видел, как взлетает он по стремянкам, по лестницам. Такой малюсенький на фоне своих грандиозных работ. И сам он был частью этих работ.

В. Б. Как на картине "Лестница", самой любимой его картине. Еще подумаешь, об одиночестве она или же о преодолении непреодолимого... Кстати, никто почему-то никогда не сравнивал ни по значимости, ни по громадности замысла его последние работы с работами мексиканской школы, с Сикейросом, Риверой, Ороско. Или же с нашим современником, живущим в Мексике художником Влади (Владимиром Кибальчичем). А ведь сравнение напрашивается. Пусть есть разность политических позиций, но у Риверы с Сикейросом эта разность была еще более непреодолимой. На уровне пулеметных очередей Сикейроса в доме Риверы, где прятался Лев Троцкий. Зная неплохо эту мексиканскую школу, будучи знаком и с Сикейросом, и с Влади, я вижу у них откровенное знаковое сходство с Глазуновым. Некая имперскость самой идеи была заложена что в наследниках древних ацтеков, что в Глазунове. Какому-нибудь голландцу, будь он хоть чрезмерно талантлив, и в голову не могла бы придти идея подобной живописи, глобальных проектов. Но в Мексике эти художники давно, еще при жизни, стали классиками, ими по праву восхищается весь мир. Когда же мы откроем глаза на своего отечественного Гулливера?

А. П. Написав свой конец света, написав свой Ад, потому что все, изображенное им в последний период, похоже на русский Ад,- написав эту красную Преисподнюю, куда проваливается вся Россия, он одновременно создал и свой русский Рай. Вообще-то Илья Глазунов - не певец Ада. На самом деле он всегда и во всем - певец русского Рая. Пишет Ад, мечтая о Рае... Глазунов настолько знает, любит, чувствует и понимает Россию и русский народ, что, как всякий большой художник, он уже создал на полотнах свою Россию. Если сегодня убрать, вычеркнуть глазуновскую Россию, то Россия уже станет неполной. И он эту Россию, как и свой остров Патмос, тоже собирал среди огромных пустырей, среди разрушенных храмов, среди старых улиц, среди разоренных деревень, сожженных библиотек, невзирая на великое табу, которое было наложено на русские имена и древнюю русскую культуру. Я помню свою первую встречу с Ильей. Я был еще молодым человеком, пришел в его мастерскую, и он тогда поставил записи на магнитофоне старого казачьего хора из Парижа. Это были грандиозные песнопения. Они исполняли не народные, не казачьи песни, а духовную религиозную музыку, которой я тогда увлекался и тоже собирал. И Илья Сергеевич чему-то как бы учил меня, и я с глазами, полными восторга и изумления, смотрел и на него, и на его иконостас, слушал великолепную божественную музыку, и тогда я почувствовал в Глазунове учителя, проповедника, ведуна России. И он создал в себе, вокруг себя, в живописи своей, этот русский рай. Этот Рай не только в лежащем перед нами замечательном фолианте, который я перебираю и рассматриваю. Он собрал свою Россию не только в своих коллекциях икон. Глазунов продолжал строительство русского Рая в самом центре Москвы. В месте, где еще недавно, в 1993 году, стреляли крупнокалиберные пулеметы и мои товарищи падали под огнем ельцинских пулеметов - и он, кстати, написал свой "Красный белый дом", весь в огне. Тут он не пощадил своих покровителей, но теперь, спустя годы после ельцинских пулеметов, он построил свою усадьбу, воплотил свой миф. На каких-то старых фундаментах выстроил точную усадьбу восемнадцатого века в духе русского классицизма. Построил свой Ковчег, который плывет в этих каменных, электронных, чиновных джунглях Москвы. Божественный Ковчег, куда он собрал все, что зовется русским. От подсвечника, от каминных часов, от малоизвестного портрета Боровиковского. От дворцовой усадебной мебели. И до замечательных рушников, этнографических коллекций. И этот ковчег среди скоростных эстакад и реклам ночных клубов защищен самим гением Ильи Глазунова. Он сам - как статуя на носу этого корабля, этого Ковчега: отодвигает от себя ядовитые испарения современной Москвы. И будет время, надеется Илья Глазунов, когда Ковчег пристанет к берегу, и все это русское вернется в народ, вернется в нашу культуру. Он - как страж у священного огня. Несмотря на свою усталость, инфаркты, он верен себе до конца. И верен своей России. Одна из его последних работ, которая, казалось бы, написана в серии русского Ада,- она является работой ренессансной, работой Возрождения русского. Там русский автоматчик, голый по пояс, среди пожара, среди разгрома - как бы бросает вызов всем силам зла. Такая пафосная возрожденческая работа, которая говорит, что русский Рай возможен. Русские молодые женщины, отважные мужчины стоят на страже русских ценностей. И в этой работе кто только себя не видел. Баркашовцы считают, что он нарисовал их. Русский спецназ, воюющий в Чечне, берет эту репродукцию "Россия, проснись!" с собой. Это мистическая картина, в которой каждый любящий Россию человек видит себя. У Ильи Глазунова любовь к России уникальна. Да все мы любим Россию. Есть много патриотов. Но глазуновская любовь - не просто генетическая, даже не религиозная любовь, не только культурно-историческая любовь, это какая-то мистическая любовь. Он создал из этой любви особую материю. Особую субстанцию, которая окормляет огромное количество русских людей. Нет ни одного серьезного деятеля в современном русском движении, который бы не был окормлен на том или ином этапе Ильей Глазуновым. К кому он не приложил бы свою руку, с кем не пообщался, кто бы не унес из его мастерской глоток этой волшебной глазуновской русской субстанции. Пускай они потом расставались, ссорились, но все прошли через его русский ковчег. И Кожинов, и Солоухин, и Куняев, и ваш покорный слуга... Мессианство глазуновское, может быть, равно его живописи, и столь же важно.