Гилберт Честертон - Вечный Человек

Если наше общество и предания его не оборвутся, люди, может быть, научатся применять разум к накапливающимся фактам. Раньше или позже враги веры сделают вывод из своих бесконечных разочарований и перестанут ждать ее смерти. Они могут бороться с ней, как борются люди с лесом, со стихией, с небом. «Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут». Ждите, что она оступится; ждите, что она заблудится, но не ждите, что она умрет. Сами того не зная, вы в своем ожидании подчинитесь условиям поразительного пророчества и приучитесь ждать не того, что угаснет неугасаемое, а того, что придет комета или охладеет солнце.

Я взял на себя смелость раз или два позаимствовать прекрасное выражение — «Исторический очерк». Исследуя одну определенную истину и одну определенную ошибку, я нимало не пытаюсь соревноваться с многосторонней исторической энциклопедией, для которой выбраны эти слова. Однако связь тут есть. Историю, рассказанную Уэллсом, я могу критиковать только как очерк, ибо лишь очертания ее неверны. Факты собраны замечательно, книга — просто клад, сокровищница, все в ней хорошо, кроме той самой линии, которая помогает отличить карикатуру на Уинстона Черчилля от карикатуры на сэра Алфреда Монда [343]. Неверен абрис, неверны соотношения точного и неточного, важного и неважного, обычного и необычного, правила и исключения.

Это не мелкие придирки к крупному писателю, у меня нет причин придираться — сам я, замахнувшись на меньшее, погрешил ровно тем же. Я сильно сомневаюсь, что показал читателю истинные пропорции истории, и объяснил ему, почему пишу так много об одном, так мало — о другом. Я не уверен, что выполнил все, обещанное во вводной главе, и потому пишу главу заключительную. Зато я верю, что описанное здесь важнее для абриса истории, чем опущенное. Я не верю, что цивилизация просто скатывается к варварству, религия — к мифологии, христианство — к религиозности. Словом, я не верю, что у истории нет очертаний, что они размыты. По-моему, если уж выбирать, лучше рассказать древний миф или сказку о человеке, создавшем солнце и светила, или о боге, вдунувшем душу в священную обезьяну. Поэтому я сведу сейчас воедино то, что рассказывал насколько мог правдиво и разумно — краткую историю человечества.

В краю, освещенном светом звезды, есть много всяких предметов. Одни из них движутся, другие — нет. Среди движущихся есть существа, которые по сравнению с другими поистине богоподобны. Этому ничуть не противоречит то, что порою они похожи скорее на бесов. Отличаются они от других не случайно, не иногда, как, скажем, белая ворона, а всегда, непременно, и это отличие лишь подчеркивают возражения и споры. Да, человек, бог здешнего мира, связан с ним многими связями — но это лишь другая грань той же истины. Да, он растет, как дерево, и движется, как животное, — но это лишь оттеняет различие. Так можно сказать, что гном — совсем как человек или что феи пляшут ногами. Теперь принято обращать внимание только на такое сходство, забывая о главном. Принято утверждать, что человек — совсем как все прочие. Конечно, это так, но он один способен это заметить. Рыба не знает, что и у птицы есть позвоночник, страус и слон не сравнивают своих скелетов. Да, человек един со всеми существами, но сколько в его единстве одиночества!

Этот полубог или бес видимого мира обладает особым зрением, таким неповторимым, словно он один зажег свечу: благодаря ему мир становится видимым. Мир этот — не какой-то, а весьма определенный. Если судить на глаз, в нем есть закон, во всяком случае многое повторяется. Полубог видит зеленые здания, которые вроде бы никто не строит, но очертания их так четки, словно план начертан в воздухе невидимым перстом. Мир не зыбок, не расплывчат, он не похож на «слепую жизнь». Все стремится к какой-то прекрасной цели, любой одуванчик, любая маргаритка. В самой форме вещей — не слепое развитие, но законченность, окончательность цветка. Кажется это или нет, это повлияло на странный род мыслителей и ремесленников, и очень многие из них решили — верно ли, неверно, — что у мира есть план, как вроде бы есть он у дерева; что у мира есть цель и венец, как есть они у цветка. Пока мыслители умели мыслить, они выводили отсюда, что есть еще какое-то странное, невидимое существо — незнакомый друг, таинственный благодетель, который построил к их приходу леса и горы и зажег для них солнце, как слуга зажигает лампу или топит камин. Мысль о разуме, придающем смысл миру, укреплялась в разуме человека, ибо он много думал и много видел такого, что неуловимей и тоньше любых доводов. Но сейчас я стараюсь писать попроще, даже погрубее, а потому скажу лишь, что большинство людей, включая самых мудрых, поверили в цель, тем самым — в первопричину мира. Однако мудрые понимали это по-одному, прочие — по-другому. И два эти пути составляют почти всю историю религий.

И большинство, и меньшинство остро ощущало, что все не так плоско и просто; что неведомый мастер ведает тайну мира. Но большинство, то есть народ, толпа, воспринимало это как сплетню. В сплетне всегда есть и ложь и правда. Люди сплетничали о неведомом, о его детях, вестниках, слугах. Одни рассказы походили на бабушкины сказки, другие — на рассказы странника. Многие были правдивы — достаточно правдивы, чтобы здравомыслящий человек поверил, что за шторою мироздания кроется нечто чудесное. Что-то мелькало, но то были только отблески; что-то появлялось на миг — и скрывалось. Такие боги — словно призраки, одним они мерещатся, другие слышат о том, что они примерещились кому-то. Большей частью слухи о богах сообщают не ради правды, а ради самой темы. Это — не свидетельства, это — мифы, ненапечатанные стихи.

Меньшинство отошло в сторону и занялось не менее интересным делом. Мудрецы и мыслители чертили план мироздания — им казалось, что они его знают. Разум их обращался прямо к разуму Мастера; они прикидывали, каким он должен быть и какая у него цель. Самые мрачные представили его враждебным и злым, самые падшие поклонились не богам, а бесам. Однако чаще всего мыслители были теистами и видели не только план мироздания, но и нравственный закон, предписанный людям. Чаще всего это были хорошие люди, делали они благое дело и их помнили и почитали. Они писали, и писания их стали в некой мере священными. Они творили законы, и законы эти стали весомыми, как предание. Можно сказать, что мудрецам воздавали божеские почести, как воздавали их царям или вождям. Всюду, где дух легенды и сплетни соприкасался с ними, он окружал их атмосферой мифа. Миф превращал мудреца в святого — и больше ничего. Мудрец оставался человеком, все это помнили. Божественный Платон, как божественный кесарь, — титул, а не догма. В Азии, где атмосфера эта гуще, мудрец больше походил на миф, но оставался человеком — человеком особого рода, особой, почетнейшей профессии. Он был философом, он принадлежал к тем, кто всерьез пытается внести порядок в видимый беспорядок мира. Философы чертили план мироздания, словно оно еще не создано.