Арсений Ворожейкин - Последние атаки

После двухмесячного лечения в госпитале майор Воронин поехал в отпуск домой. В Балахну прибыл утром. Полной грудью вздохнул, грустно улыбнулся. Здесь он не был уже тринадцать лет. Этот день он помнит словно наяву. На всю жизнь осталось в памяти двадцать восьмое октября 1931 года. Тогда, чеканя шаг в строю, они, новобранцы, шли от райвоенкомата до вокзала. От избытка чувств — наконец-то они в армии — во всю силу пели:

И вот через тринадцать лет Петр Воронин снова едет по этой мощенной крупным булыжником дороге. Кругом все старое, но и нечто новое. Здесь он расстался с юностью. Сюда, пройдя крещение огнем и металлом, возвратился бывалым фронтовиком.

Паром через Волгу не работал: не было солярки для движка. Пошел к лодочному перевозу, но единственная лодка только что отчалила, оставив с десяток людей на следующий рейс. Теперь придется ждать не меньше часа. Но неожиданно лодка круто развернулась и снова пристала. Две пожилые женщины с котомками на плечах сошли на берег. Пожилой лодочник, сидевший на корме с рулевым веслом, зычным, но дружелюбным голосом пригласил:

— Прошу, товарищ командир, место найдется. Небось с фронта?

От такой неожиданной любезности Петру стало неловко. Но женщины не дали и слова сказать:

— Не стесняйся, сынок, садись. Нам, старухам, некуда спешить.

В лодке человек пятнадцать: двое ребят лет по двенадцать, остальные — женщины. Перевозчик — широкоплечий, высокий, поджарый старик с густой седой бородой, широкими типичными скулами волгаря и спокойным прищуром русских глаз. Воронин знал его с конца двадцатых годов. Борода была у него тогда еще черной.

— На побывку едешь, домой? — спросил он Воронина, усаживая рядом с собой.

— А отколь будешь-то? — полюбопытствовала пожилая женщина, сидевшая на самодельном сундучке напротив. Она внимательно разглядывала ордена и, пощупав заскорузлыми пальцами Золотую Звезду, спросила:

— Чай, чистое золото-то, не подделка?

Многие заулыбались. Кто-то посоветовал:

— А ты, тетя Ганя, на зуб попробуй.

— Хватит вам, бабы, языком молоть, — безобидно заметил перевозчик. — Давайте лучше спросим товарища майора: будет ли антихрист еще бомбить Балахну и Горький?

Все в ожидании уставились на Воронина.

Вопрос серьезный, и, прежде чем ответить, Петр задумался. Недавно несколько наших фронтов, перейдя в наступление, успешно начали освобождение Белоруссии и Карелии. Очищена от фашистов Ленинградская область и вот-вот начнется освобождение Прибалтики. Это окончательно лишает противника возможности своими бомбардировщиками достать районы Горького, поэтому все взвесив, майор авторитетно заявил:

— Нет, дорогие земляки. Теперь у них руки коротки. Не дотянутся.

Лодка со скрежетом и шипением вползла на песок. Золотистая кайма пологого песчаного берега уходила под густые заросли тальника. Они, точно зеленым валом, отгораживали Волгу от широкой поймы заливных лугов. Песок до того был раскален солнцем, что, идя по нему, трудно было дышать. Тальник сразу ласково обнял прохладой и, освежив, передал цветущим лугам. Они встретили Петра трескотней кузнечиков и пьянящим запахом трав. Здесь дорога, как бы почувствовав просторы, ручейками растекалась по лугам.

Сюда, в эту пойму, вся Петрова деревня выезжала на сенокос. Для них, в ту пору мальчишек, это время было самым чудесным. Вместе со взрослыми сушили сено и сметывали его в стога. От такого доверия и сами быстро взрослели. Правда, приходилось рано вставать, зато красота-то какая!

По всей пойме — нескончаемые травы, густые, спелые. Над ними южный ветерок поднял пыльцу с цветущих трав. Через эту радужную пелену фигуры косцов в разноцветных рубахах кажутся бутонами роз. А вокруг — метелки костра безостого, колосья лисохвоста и дикой тимофеевки — под подбородок.

А дороге, кажется, нет конца. За лугами — крутояр. Дальше бескрайние поля. Прошагал Петр без роздыха более трех часов — и никакой усталости. Вот и деревня Прокофьево. Какая легкость в теле! Ноги, словно крылья, несут вперед. С внезапно охватившим нетерпением считает домики: раз, два… четырнадцать. А родимый — вон он, второй слева. Правда, его еще через ржаное поле плохо видно — Воронин ускоряет шаг. И вот — родительский кров. Три окна на улицу. Крылечко. Пять часов дня. На улице, кроме заботливо клохчущих кур, никого. Ни детей, ни стариков. Кто в поле на окучивании картофеля, кто на сенокосе.

Петр поднимается на крыльцо. Всего две ступеньки, а как тяжело их преодолеть. Сердце колотится в груди, и невозможно его унять. Вот и дверь. Но она заперта.

Воронин идет в огород. Мать сидит в борозде. Рядом виднеется кудрявая головка Верочки. Обе усердно полют грядки.

— Не пора ли отдохнуть? — тихо говорит им Петр.

Дочь поднимает голову. На лице удивление и испуг. Мать тоже с недоумением смотрит на незнакомого военного, потом ахает, и Петр через грядки прыгает им навстречу. Минут через десять с поля прибежала жена, работавшая в колхозе агрономом. Улыбчивая, свежая, загорелая. Стали подходить и односельчане. Большинство — женщины, дети.

Сели за стол. В избе все знакомо. И даже запахи какие-то особенные, родные. Большая деревянная кровать. Печка. В зимнюю пору Петька любил спать на печи. В окно могучей кроной заглядывает тополь и тихо шелестит листвой, будто зовет посмотреть на него: вот, мол, каким я вымахал с тех пор, как ты меня посадил. Ничто, пожалуй, не дает такого зрительного ощущения времени, как деревья, посаженные тобой.

Сколько дум и волнений в пути! Сейчас же, за столом, только душевное спокойствие, словно достиг того, к чему стремился всю жизнь. Что может быть милее сердцу, чем родные и отчий дом!

— Эх, если бы с нами сейчас был и Степан… — тяжело вздохнула мама.

Она не хотела омрачать праздничного настроения, но именно от счастливой встречи и вырвался у нее этот вздох, Петр понимал ее. От брата уже давно нет писем. После ранения под Сталинградом в сорок втором он снова где-то на фронте.

Сказочным сном промелькнул недельный отпуск. Провожали Петра мама, жена и дочка. Шли они той же дорогой, которой двадцать пять лет назад Петр с матерью провожали отца на гражданскую. И утро это такое же, как и тогда в девятнадцатом.

Расставание в таких случаях всегда мучительно, и Воронин-младший по примеру отца постарался его не затягивать. Вот и то место, где тогда они расставались с батей. Здесь была их полоса. Созревала рожь. Отец сорвал колос, растер на ладони, посмотрел на землю, потом на небо и категорически заявил:

— Дальше не ходите. Нужно сегодня все сжать, а то зерно начало осыпаться. — Потом взял Петьку на руки и, подняв высоко, спросил: — Что видишь?