Арсений Ворожейкин - Истребители

— Это может быть, — подтвердил Красноюрченко. — Раз летчик выпрыгнул, центровка изменилась…

— Я тоже так подумал и доложил командиру полка, — продолжал Трубаченко. — Но Кравченко позвонил куда-то и оказывается вот какая история вышла: летчик подбитого мною самолета не выпрыгивал на парашюте. Наши пехотинцы в плен его взяли, когда он приземлял свою машину.

— А парашютист?

— Он с другого самолета, но с какого, черт его знает. Бой же был.

— Выходит, самурай специально штопорил, чтобы ты его не добил? — спросил Красноюрченко.

— Получается так… Хитрят.

— Вообще в такой свалке невозможно проследить за результатами своей атаки, — сказал Солянкин.

— Это верно, — подтвердил я, вспоминая, как редко удавалось после атаки узнать, что стало с противником. Порой возникают такие моменты, что просто не можешь понять, нужно ли преследовать врага или же самому защищаться.

— В бою ни на секунду невозможно на чем-нибудь задержать свое внимание. Шакалы сразу слопают, — продолжал Солянкин. — Даже в строю звена и то трудно удержаться.

— Ну, это потому, что никто из вас еще не научился групповой слетанности, — веско заметил Трубаченко. — Повоюете побольше, будете держаться в группе как следует.

Наступила неловкая пауза…

В словах нового командира была, конечно, доля истины. Выучка летчика очень важна для поддержания порядка в бою, для сохранения строя… Но истиной было также и то, что отрывались все: и те, кто имел небольшой, только учебный опыт групповых полетов, и те, кто участвовал в боях. Парадокс состоял в том, что удерживаться в строю чаще удавалось молодым летчикам. Правда, после посадки они говорили, что, кроме своего ведущего, ничего в воздухе не видели… Значит, тут дело не в летчиках, а в самом принципе боевого порядка, который не допускает резких эволюции, позволяет следить только за крылом ведущего, в то время как необходимо вести круговой обзор и групповой бой. Все это наводило на мысль: а можно ли вообще в таких больших воздушных боях, при плотных строях сохранить боевой порядок звена и эскадрильи? Многие склонны были думать, что группой можно держаться только до первой атаки; другие приходили к выводу, что боевые порядки необходимо строить разомкнутыми.

А вот Трубаченко с большой категоричностью заявляет, что в бою необходимо сохранить строгий, нерушимый боевой порядок. Это не может не вызвать удивления. Да и его замечание насчет того, что мы не умеем держаться в строю, потому что мало воевали, остро задело самолюбие каждого.

Трубаченко, очевидно, заметил это и первым нарушил воцарившееся молчание.

— Вы что, не согласны?

— В групповой слетанности, конечно, есть недостатки, — ответил Красноюрченко, сдерживаясь, — но не так уж она и плоха… В сутолоке боя строй сохранить нельзя: это не парад, надо смотреть за воздухом…

— За воздух отвечает ведущий! — обрезал Трубаченко.

— Он занят атакой! И если ведомые не увидят противника, их тут же собьют! — возразил Арсенин. — А следом прикончат и самого ведущего. Смотреть за воздухом и за командиром при плотном строе невозможно!

— На то и ведущий, чтобы все видеть, — упрямо стоял на своем Трубаченко. — Ведомые должны следить только за командиром и прикрывать его… Так, комиссар?

Я тоже не был с ним согласен. Кроме того, я лучше знал людей, ему возражавших, и причины, по которым они это делали. Но разжигать этот спор здесь было бы неуместно. Я перевел разговор на другую тему:

— Вот со стрельбой, действительно, у нас очень неважно. Мало мы стреляли по конусу.

— Но это, как говорит майор Герасимов, поправимо, — подхватил Красноюрченко, — только ближе подходи к противнику — и бей в упор…

Я вспомнил одну атаку Ивана Ивановича.

— Ты сегодня при догоне почти воткнул свои пушки в И-97, и он, как глиняный горшок, рассыпался. Ловко! Совет Герасимова пошел на пользу. Но ведь не всегда может подвернуться такой случай. Нам нужно владеть стрельбой не только на прямой, но и при любом другом маневре.

— Безусловно! — согласился Красноюрченко. — Не научились в мирные дни, доучимся в бою.

Широкое, мужественное лицо Ивана Ивановича было озарено горделивой, довольной улыбкой. Он отодвинул посуду и, прочищая горло, сказал:

— Заправились хорошо, теперь споем, братцы! И начал первым:

Все подхватили. Песня звучала в полную силу, легко.

…Тогда нам обоим сквозь дым улыбались Ее голубые глаза.

Арсенин скосился на Солянкина.

— Здесь они только одному улыбаются.

Не прерывая песни, мы тоже посмотрели на Георгия — без зависти, без осуждения, а с тем скрытым, но всегда искренним добросердечием, которое так дорого в нашем войсковом товариществе.

Это напомнило недавний случай, заставивший меня отказаться от беседы с Галей.

Как-то вечером, когда летчики усаживались в машину, чтобы отправиться на ночлег, Солянкин подошел ко мне и без обиняков попросил, чтобы я позволил ему остаться на часок в столовой.

— Вот, видишь, без разрешения начальства на войне и встретиться с любимой девушкой нельзя, — пошутил я, с удовольствием отмечая, что в боевой обстановке люди не так смущаются своих самых нежных, тонких, сокровенных чувств. — А на чем потом доберетесь до юрты?

— Пешком.

— Нет! Так не выйдет…

— Товарищ комиссар!.. — взмолился Солянкин.

— Послушай, — мягко прервал я. — Пешком одному ночью по степи ходить опасно, можно на японских диверсантов нарваться.

— Да у меня же пушка! — похлопал он по кобуре пистолета.

Я предупредил его, что постараюсь прислать машину.

Да, война быстро сближает людей, но еще быстрее она может их навсегда разъединить…

— Хотите, прочту свое творение? — вдруг храбро вызвался Красноюрченко. Он разошелся больше других.

— Давай! — ответили ему хором.

Иван Иванович откинул обеими руками назад свои светлые, густые волосы, откашлялся.

В таком духе было выдержано все стихотворение, приближавшееся по размерам к маленькой поэме. Мы были внимательными слушателями и благосклонными критиками.

— Молодец, Иван Иванович, здорово! — поощряли мы своего стихотворца.

— Пожалуй, на этом пора и кончать, — сказал командир эскадрильи; от баранины остались одни воспоминания.

Через несколько минут все спали мертвецким сном.