Арсений Ворожейкин - Истребители

А я смотрел на товарищей, прислушивался к их рассказам, к суждениям о нашей летной работе, размышлял, и у меня складывались совершенно иные убеждения.

В самом деле, когда в Горьком производился отбор молодежи в летную школу, то из нас, сотни здоровых, крепких, расторопных ребят, большинство уже определило себе дело по душе, свое призвание.. Ничего общего с авиацией ни у кого не было, никто из этих ста человек даже в аэроклубе не учился. Однако мы сознавали, — очень глубоко сознавали, что нашему народу, стране нужны военные летчики. Это-то и было тем главным, что выводило нас на путь призвания. Сомнения, конечно, были, и, надев курсантскую форму, я не раз с тревогой спрашивал себя: а выйдет ли из меня летчик? Никогда не забыть, как мой инструктор, выстроив летную группу перед По-2, на котором нам предстояло впервые подняться в воздух, спросил: «Нравится?» — «Нравится», — нестройно проговорили мы. «Хорошо будете летать?» — «Будем…» — ответили мы еще тише. «Нра-а-авится… Бу-у-у-дем», — недовольно, даже сердито передразнил инструктор. — Нет, так дело не пойдет. Надо смотреть на эту птичку, — он хлопнул ладонью по крылу, — как на предмет, которым вы должны овладеть в совершенстве. Сомнения и страхи — вон из головы. От вас, здоровых, грамотных хлопцев, требуются отныне три вещи: немного желания, побольше настойчивости и очень много дисциплины. Тогда самолет — ваш верный слуга. Главное в летном деле — поверить в себя, смело и настойчиво трудиться».

И мы трудились. Через три с небольшим года стали летчиками, и никто уже не помышлял себе жизни вне авиации.

И вот Василий Васильевич, которому не нравилось мое мнение о летном призвании, завел однажды такой разговор:

— Ты что, талант не признаешь?

— Признаю…

— А получается, будто ни во что не ставишь, говоришь, это, мол, выдумка летный талант…

— Признаю, Василий Васильевич, но только не богом данный, не врожденный талант, а добытый трудом, воспитанием, любовью к делу…

Он был вспыльчив, а в горячности на слова не разборчивый, но, может быть, потому, что разговор происходил с глазу на глаз и самолюбие его не очень страдало, а возможно, и потому, что такие суждения были ему внове, слушал, не перебивая. Я продолжал:

— Разве весь уклад нашей жизни не разбил на деле «теорию» наследственной одаренности, вырастив из крестьянского «быдла», из «черной рабочей кости» советскую интеллигенцию? А наши командиры времен гражданской войны? Разве они не превзошли кастовых генералов? Разве наши люди в Испании использовали современную военную технику и дрались хуже, чем представители «высшей немецкой расы»?.. Из каждого человека можно сделать и ученого, и бандита, и государственного деятеля — все зависит от условий. И летчика, конечно, причем отличного, такого, например, как Серов…

— А почему в пример не поставил Чкалова?

— Мы ведь не испытатели… Серов — боевой летчик-истребитель, и нам как-то ближе… Нет, Василий Васильевич, когда говорят: у такого-то врожденный талант, такой-то особо одарен, то я лично думаю, что это пережиток прошлого… Наверняка при коммунизме условия жизни сотрут деление людей на талантливых и простых смертных. Такое деление унижает человека, обрекает на пассивность. Вот я, например, и не мечтал стать летчиком. Что же, выходит, теперь из меня не может получиться истребитель? Так? Никакое предчувствие таланта меня не посещало, это точно!

— Что из тебя получится — не знаю, — сказал Василий Васильевич очень серьезно, — а талант — как деньги. Или есть, или нет.

— Да ведь и деньги у нас трудом наживаются…

Этого сильного и мужественного человека губила водка. У всех в памяти был недавний случай, когда Василий Васильевич чуть было не расстался с авиацией. После грубого проступка, совершенного в пьяном виде, его отстранили от командования, вызывали в Москву и хотели уволить из армии. Василий Васильевич заверил, что с завтрашнего дня о нем ничего плохого никто не услышит. Ему поверили. Вечером того же дня он напился до бесчувствия и учинил громкий скандал. И снова предстал перед высоким начальником, которому обещал исправиться.

— Вы не сдержали своего слова: напились и устроили дебош, — сказал начальник. — Вам больше доверять нельзя!..

— Позвольте! Я вам обещал исправиться с сегодняшнего дня, а напился вчера. Так что мое обещание еще не нарушено.

— Хотите выкрутиться, поиграть словами? Не выйдет!..

— Я говорю только то, что было, и прошу мне верить.

Только из уважения к высокому летному мастерству Василия Васильевича оставили в авиации и предупредили в последний раз.

Вот уже несколько месяцев после этого случая он держался, как сам говорил, в «норме», а сегодня «норма» заколебалась. Тяжело и горько было думать, что этот прекрасный летчик, опытный командир и хороший товарищ может запить в ответственный для эскадрильи момент.

Я уже отдыхал, когда он подошел и, грузно опускаясь на свою кровать, сказал:

— Что, комиссар, задумался? Грустишь?

— А тебе весело?

Он меня понял и с прямотой, ему присущей, сказал в сердцах:

— Не выдержал, согрешил. Обидно: все с Грицевцом уехали, а нас здесь, как прокаженных, высадили.

Он горестно покрутил своей большой головой, очень прямо посаженной на широкие плечи, предвкушая сон, сладко вытянулся.

— Давай-ка, комиссар, спать! Утро вечера мудренее, — и под нос замурлыкал:

— Это что, твоя молитва на сон грядущий? — спросил я, не сдерживая улыбки.

— Успокаиваю себя. Не терплю безделья и неопределенности.

Что правда, то правда, — и по себе, и по поведению других летчиков я мог заметить, как гнетет людей эта неопределенность, неясность обстановки, когда, кажется, нет для всех разумного, полезного занятия. Прискорбно, что первой жертвой этого настроения стал сам командир. Для себя же я твердо наметил: завтра же, с утра, расскажу людям о прошедшей сессии Верховного Совета. Особенно подробно надо остановиться на заявлении нашего правительства о решимости защищать границы дружественной нам Монголии… Далее: надо составить план занятий с летным составом хотя бы на пару дней. Занятия начать завтра же…

Обо всем этом я тут же говорю Василию Васильевичу.

— Разумно, — отвечает он сонным голосом.

И тотчас же раздалось его сладкое похрапывание.

Утром вставать никому не хотелось: давала себя знать разница в поясном времени.

Командир угрюмо уставился на часы.

— Да, два часа ночи. Москва сейчас крепко спит…

Он не спеша перевел стрелки (по местному времени семь утра), вынул из брюк серебряный портсигар (подарок за отличные успехи в полетах), но тут же уронил на пол. Звон упавшего портсигара разбудил всех.