Арсений Ворожейкин - Истребители

15 сентября утро выдалось сухое и холодное.

Иней побелил побуревшую траву, степь казалась седой, притихшей в старческом покое.

Нам уже выдали зимнее обмундирование, но, пока не ударили зимние морозы, мы его не носили. В кабине меховой комбинезон стеснял движения, мешал осмотрительности. Я не расставался с меховой безрукавкой и регланом, спасавшими от жары и холода, от дождя и ветра.

И все же сидеть в кабине без движения зябко. Многие, чтобы согреться, закрылись с головой зимними моторными чехлами.

Рассвет, казалось, не торопился. Ночь отступала медленно. Степь нежилась под сизым покрывалом, неохотно освобождаясь от сковавшей ее дремоты. А потом поднялось багряное солнце, медленно освобождая землю от утренней пелены.

Я вспомнил 27 июня, когда вот так же, сидя в кабинах и ожидая вылета, мы наблюдали начало дня, полного нежных звуков и красок.

Теперь в воздухе стояла тишина. Степь из зеленой, буйно цветущей, благоухающей превратилась в серо-бурую, поблекшую пустыню. Над головой промелькнула стая отяжелевших от жира дроф.

Да, лето прошло.

Три месяца неповторимой жизни, полные такого неослабного, такого высокого напряжения, которое прежде я и вообразить не мог, — остались за спиной.

Я задумался…

Говорят, человек рождается дважды: первый раз физиологически, второй — духовно. Я испытал третье рождение, сделавшись летчиком-истребителем, настоящим военным человеком, познавшим, что война — это не романтика приключений, что героика в ней становится будничной в такой же степени, как буднична сама жизнь.

Противник был сильным, и теперь опыт позволял мне уверенно судить о своих недостатках. Я с горечью отметил, что далеко еще не овладел сложнейшим искусством воздушной стрельбы, что техника пилотирования нуждается в серьезном совершенствовании. Эти недостатки — не только у меня. Свойственные многим летчикам, они отражали серьезные пробелы в организации нашей мирной учебы. Ведь частенько мы занимались не тем, чем надо. А что надо — не всегда ясно себе представляли.

Прослужив в строевых частях в среднем полтора года, мы имели по 50 — 90 часов налета на истребителях. Это, конечно, не позволило нам освоить такие главные элементы подготовки, как учебные воздушные бои, стрельбы по конусу; у многих серьезно страдала и техника пилотирования.

В чем тут дело? Разве после трехлетнего обучения в летной школе и за полтора года службы в строевой части нельзя овладеть в совершенстве техникой пилотирования, стрельбой, воздушными учебными боями, самолетовождением? Можно! Но для этого надо летать.

Летали мало. Зато наземной подготовкой занимались с таким усердием, что порой и не замечали, как впустую растрачиваем время. Неправильная методика обучения затягивала ввод в строй молодых летчиков. Вместо того чтобы в течение первого года службы дать нам налет по 100 — 150 часов, а в последующие годы уже поддерживать и совершенствовать приобретенные нами практические навыки, нас искусственно сдерживали. Летчик осваивал боевой самолет только на третий, четвертый год службы. В сложных метеорологических условиях мы вообще не летали.

И все же дрались неплохо.

Наши люди горели одним желанием — желанием победить. Не знала предела и наша смелость. А смелость города берет.

Не зря говорят, что за битого трех небитых дают. Более ста шестидесяти боевых вылетов (это около 140 часов налета за два с половиной месяца) и шесть сбитых вражеских самолетов научили выдержке, самообладанию, быстрому и трезвому мышлению в бою. Теперь у меня появилась уверенность в самом себе. А без этого нельзя хорошо воевать.

Потом мысли мои понеслись на родину, в деревню, к матери и братишке, от которых только вчера получил первое письмо. Валя приехала к ним, хочет снова работать в колхозе. Конечно, это куда лучше, нежели жить без всякого занятия в военном городке.

Письма стали поступать регулярно, да и срок их доставки сократился. Очевидно, полевая почта взялась за дело. Размышления мои прервало сообщение об отмене вылета.

Почему? Ведь сегодня на рассвете мы должны были нанести упреждающий удар по аэродромам близ государственной границы, где скопились вражеские истребители. Может быть, японцы пронюхали о наших замыслах и с зарей перебазировались в глубь Маньчжурии? Или наше командование сочло нужным перенести время удара?

— Может быть, полки уже слетали, а нас держат в резерве? — спросил я у Борзяка, прибыв на командный пункт.

— Нет, все сидят на аэродромах.

Гринев получил такие же точно ответы.

— Значит, будем ждать, когда они снова к нам пожалуют, — отчетливо, с угрозой кому-то проговорил Гринев и повернулся ко мне. — Слетаем на разведку? Пройдемся хоть вдоль границы, посмотрим, что у них за ночь изменилось.

— А Кулакова я пошлю на Халун-Аршан, — вставил Борзяк. — Так планом предусмотрено…

Едва мы запустили моторы, как одна за другой взлетели две зеленые ракеты: отставить вылет!

Таких приказаний еще ни разу не поступало. Все вылеты на разведку проходили точно по расписанию. Озадаченные, мы с Гриневым поспешили на командный пункт. Капитан Борзяк вышел навстречу:

— Полеты на разведку до особого распоряжения отставлены.

— Почему?

— Неизвестно. Передали также: границу ни при каких обстоятельствах никому не перелетать.

— А при преследовании?

— И при преследовании.

Гринев, неодобрительно высказавшись в адрес старшего начальства, пошел звонить в разведотдел. Не добившись никакого вразумительного ответа, он с минуту растерянно постоял с телефонной трубкой в руке.

— А летчикам что же делать?

— Приказано дежурить у самолетов! — сухо произнес начальник штаба.

— Давай, Коля, заведем патефон и послушаем пластинки, — предложил я Гриневу.

Пластинок было всего четыре.

Когда все их прослушали, Борзяк спросил:

— На второй круг пойдем?

— Отставить, — сказал Гринев. — Начальник штаба, ты человек ученый, с военным образованием, с опытом. Изложи ты нам, пожалуйста, свои соображения: не начнут ли здесь японцы действительно большое наступление? Ведь Гитлер уже терзает Польшу. Если так дела у него и дальше пойдут, скоро доберется до наших западных границ. Может, японцы только этого и ждут?

Борзяк хотел отшутиться: «Вы бы, товарищ командир, написали Ворошилову, может, он вам и объяснит», — но шутка только подлила масла в огонь. И командиру, и нашему начальнику штаба, и рядовым летчикам — всем в последнее время все чаще и чаще приходили тревожные мысли о согласованных действиях компаньонов по оси Берлин — Токио — Рим. Слухи о том, что японцы сосредоточили близ границы около десяти дивизий и баргутскую конницу, невольно связывались со стремительным маршем гитлеровских дивизий на восток, в сторону нашей границы. Ни здесь, в Монголии, ни там, у западных окраин Советского государства, спокойно не было… Конечно, никто из нас не мог сказать, как поведут себя японцы, но мы думали и говорили об этом с большой озабоченностью и тревогой.