Арсений Ворожейкин - Солдаты неба

— Да что же это такое? — надсадно простонал Кустов. — Прыгай же скорее, прыгай!

Вокруг горящего «яка» беспомощно кружилась вся наша тройка, оставив прикрытие переправы. Но как ни трагично положение Тимонова, нельзя забывать о своей боевой задаче. К тому же мы были бессильны чем-либо помочь товарищу. И летчики, приняв мою команду, ушли вверх, а я один остался на всякий случай охранять Тимоху, нетерпеливо ожидая, что он покинет горящую машину. Наконец от самолета оторвался черный клубок, и из него потянулся, постепенно надуваясь, белый хвост. В ту же секунду «як», как будто поняв, что он больше никому не нужен, вспыхнул и отвесно пошел к земле.

Купол парашюта, сверкая белизной, повис в воздухе. Под зонтом шелка медленно раскачивался летчик. Значит, жив! Я подошел к Тимохе, желая ободрить его. Но радость сразу исчезла. Товарищ качался на лямках парашюта без всяких признаков жизни. Голова склонилась набок, руки и ноги бессильно повисли. Я так близко пролетел от него, что даже разглядел окровавленное лицо.

Парашют спускался на зеленую лощину, похожую на высохшее болото, около восточной окраины села Лютеж. Кругом никого. Кто же здесь окажет помощь летчику? К моему удивлению, лощина ожила. Словно из нор, из земли отовсюду выползали люди и бежали к неподвижно лежавшему парашютисту. Я видел, что они, ничего не предпринимая, смотрели на него. «Уж не к фашистам ли попал?» — подумал я, удивляясь, что Тимонову не оказывают помощь. Нет, не должно быть. Ведь Лютеж наш. А может, он уже мертв? Он мог уймереть и при раскрытии парашюта. В этот момент происходит сильный динамический удар. А много ли надо раненому человеку?

Желая поторопить людей, я снизился до земли и призывно покачал крыльями. Люди, словно поняв меня, быстро притащили откуда-то носилки и, завернув Николая в парашютный шелк, понесли. В это время почти рядом с носилками землю начали пятнать вспышки взрывов, оставляя после себя круглые метки. Это била артиллерия противника. Ее внимание привлекло скопление людей. С начала артиллерийского обстрела не прошло и полминуты, как люди и носилки исчезли. Все укрылось в земле.

Небо, небо, не только небо — весь мир мне сейчас казался пустым и осиротевшим.

Выключив мотор, я посмотрел туда, где стоял самолет Тимонова. Там находился механик, ожидая возвращения своего командира.

— Как работала машина, приборы, вооружение? — услышал я привычные слова Дмитрия Мушкина.

— Все в порядке, — машинально ответил я.

— Почему-то Тимохи все еще нет.

— Не будет его: сбит Тимоха. Механик растерянно уставился на меня:

— Как так?..

Я понимал, что Дмитрий спросил это не для выяснения обстоятельств и причины, а просто у него вырвались непроизвольное удивление и испуг, поэтому я ответил, успокаивая и себя и его:

— Может, еще вернется, ведь герои возвращаются.

Подошли Кустов и Лазарев. Я рассказал о приземлении Тимонова. И, не зная зачем, вытащил из нагрудного кармана гимнастерки свой партийный билет и, вынув из него рекомендацию, написанную сегодня на КП, начал читать вслух:

— «Тимонов Николай Архипович, двадцать второго года рождения…» — Я оборвал чтение. Война сроднила нас с Тимоновым, и она же… Не хотелось верить этому.

У Игоря повлажнели глаза, да и у меня судорожно заморгали веки, и я ничего с ними не мог поделать. Чувства не всегда подвластны тебе. Но слезы? Ни у кого из нас их не было. Мужское горе и горе войны их высушило.

— Почему у нас в полку не заведено, как в других частях, писать заявление, что в случае моей гибели считайте меня коммунистом? — спросил Лазарев.

Кустов решительно рассек воздух рукой:

— И правильно! От такого заявления пахнет обреченностью. Я против бумажных красований преданностью партии. Считаешь себя достойным — подавай заявление без всяких «если» и «в случае».

— Ты прав, Игорь, — согласился я с товарищем. — Коммунистом себя не объявляют, а доказывают на деле, в бою.

— Наверное, погиб, — подавленно проговорил Лазарев.

На его осунувшемся лице застыло выражение страдания. Очевидно, он понял сейчас, что поспешил с атакой на «фоккера». И мне хотелось обрушить на него весь свой гнев, но я сдержался. Да и в чем виноват Лазарев? Задор молодости и ненависть к фашистам у него плещутся через край; как только он увидел перед собой хвост вражеского истребителя, сразу же кинулся на него. А что это была приманка — Лазарев просто не мог понять. В бою с этим тонким тактическим приемом ему еще не приходилось сталкиваться. И он поддался. Ведь и мы с Кустовым хотя и знакомы были с этой хитростью, а тоже не сумели быстро разобраться во всех тонкостях хорошо продуманной комбинации врага и поэтому, не раздумывая, бросились на защиту Лазарева.

Взаимовыручка у нас стала как бы инстинктом. На это фашистские летчики и рассчитывали, заранее предугадав наши действия. И получилось у них неплохо. Враг сумел использовать против нас даже нашу силу — взаимовыручку. Сложна психология боя, и не так просто в ней разобраться. А нужно. Воздушный бой ведется не только оружием, но и расчетом, смелостью, характерами. И чтобы побеждать, нужно очень хорошо знать нравы врага.

— Понимаешь ли ты свою ошибку? — спросил я Лазарева.

— Теперь дошло, — выдавил он. — Лучше бы самому погибнуть, чем…

От тяжелого горя Лазарев кинулся в крайность. И Кустов оборвал его:

— Выбрось глупости из головы! Этим Тимоху не воротишь. А погибнуть в бою легче всего.

Смерть на фронте витает повсюду. Говорят, что к ней можно привыкнуть. Но это только говорят. К смерти не привыкают. По крайней мере, пока человек здраво мыслит. Вот почему гибель всегда тревожит душу. А несчастье с Тимоновым, любимцем полка, особенно больно задело нас. Его пытливый ум и острые, но доброжелательные шуточки, задушевность и чистота в жизни передавались всем, кто только с ним встречался. И главное — он был настоящим товарищем в любых условиях.

Все восприняли случившееся как личное горе. Тимонов был молод, но он много сделал. Не раз этот рядовой авиации приносил победу в воздушных боях. И сегодня он один сумел разбить девятку фашистских бомбардировщиков. Где появлялся Николай Тимонов — там была победа.

Из молодых летчиков мое внимание привлек Николай Лаврентьевич Априданидзе — мой новый ведомый. Парень из Кутаиси. Ему только двадцать лет, но он уже успел окончить среднюю школу, аэроклуб, Руставское авиационное училище летчиков и прослужить два года в строевой части. Много летал: перегонял самолеты с Дальнего Востока на фронт.

Парень очень аккуратен. Всегда до блеска начищенные хромовые сапожки, хорошо отглаженные брюки-бриджи и гимнастерка, чисто выбритое лицо. В движениях Априданидзе был быстр и четок. Все это делало его небольшую фигуру легкой и изящной. И, как бы в такт своей подвижности, он часто приветствовал товарищей отрывисто, коротко грузинским словом «салами». Поэтому незаметно для себя мы стали называть его Суламом. Он не возражал.