Николай Кузьмин - Генерал Корнилов

Что заставило последнего русского царя Николая II избрать для своей фронтовой Ставки такой городишко, как Могилев? Скорей всего устойчивая неприязнь ко всему, что было связано с великим князем Николаем Николаевичем. Сместив своего дядю с поста Верховного главнокомандующего, государь немедленно перенес Ставку из Барановичей в этот затхлый местечковый городишко.

С утра 2 сентября Хаджиева отыскал командир 2-го эскадрона Текинского полка ротмистр Натанзон. Он приехал помочь молодому офицеру обеспечить безопасное перемещение Корнилова из бывшего губернаторского дома (где помещалась Ставка) в здание гостиницы.

– Хан, передайте Верховному, что я со своим эскадроном готов за него умереть. – И прибавил: – Текинцы не бросят своего «уллы-бояра»!

Опасения ротмистра подтвердились. Еврейское население городишка каким-то образом прознало, что арестованных генералов будут перевозить в гостиницу. Возле старого губернаторского дома собралась толпа. Многие приготовили камни… Снаружи охрану Ставки несли солдаты Георгиевского батальона. С ними обыватели пересмеивались, дружески толкались. Многие из Георгиевских кавалеров прошли в депутаты местного Совета.

Открылись деревянные высокие ворота, и по четыре в ряд выехали всадники в ярких халатах и косматых шапках. Они стали теснить зевак с дороги и выстроились в два ряда от самых ворот до крыльца гостиницы. В этот суровый живописный коридор въехал автомобиль с тремя генералами. На всех троих были низко надвинутые фуражки… Вид текинцев, на горячих, пританцовывающих лошадях, с шашками, кинжалами и карабинами, не сулил ничего хорошего. Крики раздавались, но ни один камень не пролетел вдогонку отчаянно пылившему автомобилю.

К вечеру возле гостиницы собралась толпа солдат: фуражка на затылке, шинель внакидку. Двое самых разбитных пытались дружески разговорить хмурых текинцев.

– Это, значит, тут теперь самый-то главный? Хоть показа ли бы… – Ишь ты, царем захотел! Теперь сиди, голубчик… Потолкались, погомонили и разошлись. Задирать текинцев не отважился никто.

Хаджиев был доволен, что охрана из Георгиевских кавалеров осталась в Ставке. Их, предателей, полностью заменили текинцы. Для генералов отвели целый этаж (скоро обещали привезти новую группу). Караульная служба упростилась, и все же на ночь Хаджиев обязательно удваивал посты. Текинцы переносили тяготы с завидным мужеством. Людям пустыни не привыкать к длительным переходам без сна. В песках кочующий обыкновенно спит вполглаза. Здесь, в захудалом городишке еврейской оседлости, безводных и бессонных переходов не было, однако природные воины и кочевники воспринимали революционное возбуждение обывателей как признаки самума, страшного ветра пустыни, вздымающего в знойное небо целые сыпучие барханы. Мудрые караванные верблюды обыкновенно ложатся на песок и поворачиваются к ветру спиной. Люди прижимаются к верблюжьим бокам и с головой закутываются в бурки. Спасение от песчаного урагана одно: спрятаться и переждать. Здесь же закутывать головы и даже закрывать глаза было опасно…

В ночной тишине джигиты негромко обсуждали последние события.

– Ах, если бы снова родиться, знал бы как состариться!

Они возмущались предательством полковника Кюгельгена. Насмешник Эсен, хмыкнув, сказал о нем так:

– Если встретят в обнове хорошего человека, его обязательно поздравят. Но если встретят плохого, то обязательно спросят: «Где взял?»

Молоденький Керим презрительно сплюнул:

– Гонит двух коз, а свистит на всю степь!

Соглашаясь с товарищами, суровый Шах-Кулы зловеще произнес:

– Ничего, была бы лепешка, а зубы найдем!

С деликатностью кочевников, неназойливо, но внимательно они приглядывались к состоянию Корнилова. «Уллы-бояр» осунулся, пожелтел. Козырек большой генеральской фуражки совсем закрыл глаза. Но держался он ровно, по-прежнему никогда не повышал голоса. Текинцам нравилось мужество их кумира. Настоящий мужчина не имеет права поддаваться панике!

Хаджиев однажды слышал, как Шах-Кулы назидательно изрек:

– Кричащий в гневе смешон, молчащий в гневе страшен… Молодой офицер, размышляя над последними событиями, лишь теперь понял всю глубину коварства презренных заговорщиков. Присылая к «уллы-бояру» своих лазутчиков, они заманили его в ловушку и теперь ославили на весь мир как заговорщи-ка, изменника, мятежника. Не было никакого заговора, никакого мятежа! «Уллы-бояр» честно исполнял свои обязательства и ждал из Петрограда приезда важных гостей. Для них уже были приготовлены лучшие номера в гостинице (вот этой самой!).

Обида за любимого генерала вскипала в бесхитростных душах текинцев неукротимой жаждой мщения. О презренные шакалы, с вами бесполезно разговаривать, вы понимаете только язык хорошей дубины!

Хаджиев упрекал и самого себя. Он бдительно организовал охрану генерала, оберегая его от покушений, в то время как никаких покушений быть не могло, потому что «уллы-бояр» требовался заговорщикам только живой и невредимый. Не стань Корнилова, им пришлось бы отыскивать кого-либо другого, способного выполнить роль такого же кровавого страшилища. О змеи… гнездовище ядовитых змей!

Теперь же шакалья стая постарается с ним расправиться. На мертвого льва удобно свалить все собственные грехи, вылить всю свою грязь.

Ему вспоминалась весенняя пустыня под древним городом Мервом. После ледяной зимы пески оживали и на целые две недели расцветали всеми красками жизни. Зеленел саксаул, влажный ветер колыхал целые поля тюльпанов. Наступало пробуждение и для песчаных грозных змей. Эти ядовитые твари сползались в бесчисленные стаи и в любовном томлении сплетались в огромные шевелящиеся копны сильных мускулистых тел. В такую пору змеиный яд особенно смертелен. Укус гюрзы способен свалить могучего караванного верблюда… Впрочем, весна в песках вооружает сильным ядом всех обитателей пустыни. Помимо змей смертельно ядовитыми становятся мохнатые пауки каракурты, скорпионы и фаланги.

Что-то похожее происходило с нынешней весны и в России. Но если в песках ликующее возрождение продолжается всего несколько бурных влажных дней, то российская весна затягивалась вот уже почти на целый год. Огромную страну забрызгивало ядом невиданного озлобления, кровавой мести и безжалостных расправ. Здесь все, буквально все грозило смертью. Население большой державы на глазах превращалось в скопление, в жуткое переплетение взаимно ненавидящих людей, в сплошное отвратительное змеевище.

И – еще. Жизнь в пустыне не знает жалости. Безжалостна суровая природа, безжалостны и люди. Заболевшего в пути верблюда лишь освобождают от тяжелой клади, развьючивают и оставляют умирать. Животное ложится на песок и тоскливо, обреченно провожает уходящий караван. Верблюд уже слышит нетерпеливое завывание шакальей стаи, но знает, что эти ненасытные твари с жадными зубами не набросятся на него, пока нескроется вдали последний силуэт, пока не смолкнет тусклый бряк караванного колокольчика. Только тогда они осмелеют и накинутся на обессиленную жертву и примутся рвать ее на части, давясь кусками теплого, еще трепещущего мяса…