Николай Кузьмин - Генерал Корнилов

Днем, достигнув немецкой колонии Гначбау, армия похоронила своих убитых. Генерал Корнилов и полковник Нежинцев легли в одну могилу…

Недолог был покой героев. На следующий день все могилы были разрыты. Солдаты большевистского Темрюкского полка, увидев свежее кладбище, принялись искать зарытые «кадетами» сокровища. Их привлек труп в мундире с погонами самого высокого чина в русской армии. Они догадались, что это Корнилов.

В Екатеринодаре уличная чернь в течение трех дней глумилась над телом погибшего воина. Истерзанные останки генерала оттащили волоком на городскую бойню, обложили ворохом соломы и подожгли.

На Кубани известно место гибели Корнилова, известно место его первого упокоения, но нет ни могилы, ни памятника…

Вечным монументом таким сынам Отечества служит благодарная и неумирающая Народная Память!

С Дорой Каплан, своей подругой, Надежда Константиновна Крупская обыкновенно разговаривала по-еврейски. Это был негромкий, задушевный разговор двух состарившихся женщин, всю жизнь находившихся среди мужчин с кипучим темпераментом революционеров, – но женщин, так ни разу и не узнавших счастья той неистовой любви, о которой столько читано в переводных романах. Тем более что обе по многу лет прожили в легкомысленной атмосфере заграницы: в Польше, Швейцарии, Париже. Сейчас, в Москве, в Кремле, подруги толковали о сплошном неистовстве вокруг и подавляли в себе зависть. Собственная жизнь пролетела пресно, а утраченного не воротишь. Александра Коллонтай, дочь старорежимного генерала, восприняла вихри революции как прекрасную возможность наплевать наконец на все существовавшие приличия. Уже немолодая, за сорок, она провозгласила: «Свободу крылатому Эросу!» – и облюбовала себе матроса-жеребца Павла Дыбенко, чуть ли не вдвое моложе себя. Лариса Рейснер, та вообще свихнулась и стала настоящей психопаткой: она сумела забраться даже в поезд Троцкого и прокатиться с ним на Восточный фронт. Из-под одеяла «красного главкома» Рейснер нырнула в постель балтийского мичманка Раскольникова. Революционная матросня, ни дня не воевавшая и лишь отъедавшаяся на своих линкорах, сейчас в большом спросе у начальственных эротоманок.

– Надюша, – спросила Каплан, – это не та Рейснер, у которой отец… что-то там с охранкой? Да и брат как будто…

О провокаторстве семейства Рейснеров (отец – профессор!) много и писалось, и говорилось в столыпинскую пору. Что-что, а свою замечательную память Каплан не растеряла.

– Я ее не сужу, – тихо ответила Крупская. – Она не ответ чица ни за брата, ни за отца.

– Все-таки… – вздохнула Каплан и стала сослепу тыкаться чайной ложкой в вазочки на столе. Надежда Константиновна, зная, что подруга не выносит меда, подвинула ей в самую грудь вишневое варенье.

Чай пили по-русски: наливали в блюдечки и ставили на пальцы. Отхлебывали, задумывались и молчали, словно прислушива-ясь к вкусовым ощущениям. Это было слабостью обеих: хороший чай. Секрет заварки Надежда Константиновна переняла от покойной матери: надо в чайник добавлять чуточку соды.

В тишине за дверью послышались энергичные ленинские шаги. Подруги разом поворотили головы. Но Ленин не вошел. Он собирался на митинг рабочих Михельсона. Крупская с подругой напросились ехать вместе с ним. Шофер Гиль уже подал автомобиль и ожидал.

Низко наклонившись к вазочке и доскребывая ложкой, Каплан внезапно заговорила:

– Вчерашним днем мне понадобилось зайти к Склянскому. Ты не поверишь, кто у него сидел: Арошка Симанович!

Надежда Константиновна удивилась. Поговаривали, что Сима-новича, одно время исчезнувшего с глаз, опознали в обезображенном трупе, выловленном в Мойке. Выходит, обознались? Или что?

Совсем другое занимало мысли Доры Каплан. Она угрюмо смотрела в опустевшую вазочку с вареньем:

– Надюша, я беспокоюсь за Володю. Они – и Склянский, и этот противный Арошка – сразу же, конечно, замолчали. Но пусть молчат кому-нибудь! А уж со мной… Короче, они говорили что-то о Володе, и они мне не понравились. Ты же знаешь: эти мои предчувствия… Я ошибаюсь редко!

Обеих женщин связывало материнское отношение к плохо устроенному Ленину. Пошел второй год, как они все вместе вернулись в давно оставленную Россию. Привычная жизнь переменилась разом. От размеренного эмигрантского существования не осталось и помина. События поворотились так, что на ленинские плечи в стареньком, заштопанном пиджаке свалились колоссальные обязанности. Подругам порою становилось его невыносимо жаль. Политика – такая область, где вчерашние лучшие друзья внезапно делаются непримиримыми врагами. Недавних обитателей мансард, вдруг ставших хозяевами Кремля, раздирали постоянно нараставшие противоречия.

Дору Каплан с Эфраимом Склянским связывало давнее знакомство. Ныне бывший фельдшер стал заместителем Троцкого в руководстве армией Республики. Занятый сверх головы, он раздражался бестолковыми визитами Каплан. Но сказывалась местечковая тяга к похвальбе, и он на несколько минут позволял себе роздых от бешеного напряжения.

Что же не понравилось ей в прошлый раз, когда она застала в кабинете Склянского столь неожиданного посетителя? Распоряжение правительства о массовом терроре? Причем эта кровавей-шая мера подавалась как необходимое возмездие со стороны властей. Декрет начинал действовать менее чем через неделю – с 5 сентября. Выходит, за эти дни должно случиться что-то необык-новенное и слишком страшное. Иначе как объяснить этот массовый террор в качестве ответной меры?

Ленин, энергично проходя по коридору, сильно постучал им в дверь. Подруги встали и засуетились. Они шли, держась за руки. У обеих было худо с глазами. Крупскую донимала давнишняя базедова болезнь, обезобразившая ее рыхлое и доброе лицо, у Каплан катастрофически отслаивалась сетчатка.

Автомобиль уже фырчал с приоткрытой, дожидающейся дверцей. Ленин сидел рядом с шофером, весь поглощенный предстоящим митингом. В такие дни он становился невнимательным. Обе женщины, похожие на салопниц, неуклюже влезли, поместились рядышком и притихли.

Ехать пришлось долго, и молчание в машине становилось угнетающим. Даже шофер Гиль выглядел монументально. Крупская не сводила своих страшных глаз с озабоченного мужа. Каплан, сидевшая рука в руке, чувствовала ее поистине материнскую тревогу. Второй год Крупскую преследовал этот безотчетный страх за мужа. Началось это с прошлогоднего июля, когда вдруг поздно ночью затрезвонил телефон и Ленин, спавший в эти дни вполуха, по-звериному, схватил спросонья трубку, выслушал и лихорадочно засобирался. Он успел выскочить из дому за несколько минут до юнкеров – до верной смерти. До тюрьмы они его конечно же не довели бы… Затем шалаш в Разливе, октябрьские дни и взятие Зимнего… Казалось бы, триумф, победа, а между тем тревога только возрастала. Совсем недавно, в марте, когда Советское правительство несколькими эшелонами поехало в Москву, «ленинский» поезд в чистом поле под Малой Вишерой внезапно был взят в клещи матросской братией. Ох эти р-револю-ционные братишки! И в страшном свете вдруг стали представать давнишние друзья-соратники: Дзержинский, Урицкий, Свердлов, Троцкий… Да, да, Троцкий – особенно!