Павел Лукницкий - Ленинград действует. Книга 2

Все, конечно, относительно в мире, по-разному живут и мыслят люди в огромном Ленинграде, есть тут сейчас и мелкодушные и мелкотравчатые, оставшиеся лишь потому, что не сумели уехать, застряли; или скаредные, ловящие рыбку в мутной воде…

И из тех, выбравшихся в глубокие тылы еще задолго до наступления голода (я говорю, конечно, не о заводских, например, коллективах, эвакуированных в тыл по приказу, чтобы создать там, на базе ленинградской техники, новые заводы, и самоотверженно трудящихся там!), не все достойны признания их достоинства. На свое миновавшее пребывание в Ленинграде кое-кто из самовольно, под любым предлогом уехавших будет смотреть как на некий нажитый им капиталец, какой можно пускать в оборот, с коего – «стричь купоны». Людей, спекулирующих этим: «я – ленинградец!», – на Урале, в Сибири, а теперь, с весны, и в далеко отшвырнувшей врага Москве, – найдется не так уж мало.

Но ведь не о тех разговор!

Убежден: большая часть ленинградцев, подавляюще большая часть – не такова. И они – несомненно воспитаны общим духом блокированного Ленинграда. Они полны чувства собственного достоинства, справедливой гордости, они мужественны и в решениях тверды, они презирают смерть, выдержанны в умении спокойно и твердо надеяться на светлое будущее и на победу, и любят жизнь не меньше, чем все прочие люди, а гораздо острее и глубже. Как старое вино – они крепки.

На площади у Смольного в первый день плановой

эвакуации ленинградцев на автобусах.

22 января 1942 года.

Тем выше, тем светлее достоинство тех людей, которые и сейчас, все пережив, остаются в Ленинграде по чувству долга и любви к родному городу.

«Я – ленинградец!», «я – ленинградка!» – это звучит как марка лучшей фирмы, не знающей конкуренции. Фирмы, вырабатывающей стальные, гордые души!

Неломающиеся. Негнущиеся. Неподкупные.

Сегодня Восьмое марта – Международный женский день. И сегодня мысли мои – о женщине. Не об одной какой-нибудь, родной или близкой мне лично. А обо всех ленинградских женщинах, заменивших здесь, в городе, ушедших на фронт мужчин, да и о других, оказавшихся на фронте рядом с мужчинами…

Мысли мои об удивительной, неколебимо-стойкой, суровой в эти дни женщине Ленинграда.

И потому, может быть, пристальней, чем всегда, я наблюдаю сейчас, как живут, как трудятся и как сражаются с немцами наши женщины.

Политорганизатор, а попросту – девушка в ватнике, в шапке-ушанке, с брезентовыми рукавицами, силится сжать слабыми руками обыкновенный, воткнутый в грязный, заледенелый снег железный лом. Лицо девушки вместе с шапкой-ушанкой обвязано заиндевелым шерстяным шарфом. Ее глубоко запавшие, болезненно блестящие глаза упрямо-требовательны. Несколько других женщин, закутанных во все теплое, стоят в двух шагах, сурово и молча глядят на нее: поднимет она лом или не поднимет?

Улица похожа на горный, заваленный лавиной ледник. Грязный снег опал и утрамбовался посередине, а по краям, над забытыми панелями, выгибается шлейфами от окон вторых этажей. Проходы шириною в тропинку проделаны только к воротам.

Эта девушка-политорганизатор пришла в домоуправление агитировать: всем трудоспособным выйти на очистку ленинградской улицы. А улица погребена в глубоких снегах. А кто нынче трудоспособен? Вместе с дворничихой девушка обошла все квартиры: в двух обнаружила трупы умерших на днях людей («Почему не вывезены?» – «А у кого ж сил хватит вывезти?»); в других квартирах – полумертвые жильцы лежат на своих кроватях или жмутся вкруг накаленных докрасна «буржуек»…

И все-таки пять-шесть женщин согласились выйти, собрались в домоуправлении. Одна, пожилая и грубоватая, говорила за всех. Другие молчали.

– Подумаешь, – агитировать! Мы и рады бы, да разве хватит нас, маломощных, своротить эти горы?

И, отворачивая рукава, показывает свои худые, как плети, руки:

– Разве такими поднимешь лом?

– А я подниму, покажу пример! – сказала политорганизатор.

– Где тебе! У тебя руки похилей наших!.. Понимаем, конечно… Тебя, дуру, райком послал!.. А как звать тебя?

– Зовут Валентиной… Фамилия моя – Григорова.

– Партийная?

– Комсомолка я… Девятнадцать мне!..

– Как же ты выжила, доченька? – Голос женщины вдруг мягчеет. – Посылают тоже! Да ты знаешь, сколько мы, бабы, тут за зиму наворочали? Пример нам подавать нечего, сами бы тебе подали, кабы силушка! А ее нет!..

В темном уголке домоуправления горит свечка. Лица истощенных женщин остры, костисты, изрезаны глубокими тенями. Я сижу в другом углу длинной полуподвальной комнаты, под стрелкой, указывающей на ступеньки в подвал, и криво намалеванной надписью: «Бомбоубежище». Меня, неведомого им («ну какой-то командир, с фронта!»), не замечают.

Набережная канала Грибоедова

от снега очищена.

Весна 1942 года.

Политорганизатор Валя Григорова уговаривает женщин:

– Ведь надо же! Вы же, как и все, – защитницы Ленинграда!

С нею не спорят. С нею соглашаются: «Надо!» И все-таки: «Рады бы, да сил нет!»

В углу, под развешанным на стене пожарным инвентарем, стоят лопаты и ломы.

– Пойдемте! – неожиданно для себя говорю я, подходя к женщинам. – Я возьму два лома, вы – по одному. Товарищ Григорова, пошли!..

Политорганизатор Валя Григорова радостно восклицает:

– Спасибо, товарищ командир! Пошли!..

И все мы, будто и не было спора, с лопатами и ломами выходим гуськом на улицу…

– … А ты все-таки пример нам показывай, показывай! – говорит Вале та, грубоватая женщина – Товарищ военный поколотил-поколотил, да ему что? Ведь он не у нас живет. Как зашел случайно, так и уйдет. Не его эта улица – наша. А нам с тобою тут на полгода работы хватит! Покажи свою доблесть, Валюшка!

Политорганизатор Валя Григорова, ударив ломом отчаянно, с десяток раз, выдохлась, как и я. А теперь стоит, обжав лом брезентовыми рукавичками, и над печально-упрямыми глазами ее – капельки пота.

Та женщина долго, пристально, пристрастно всматривается в ее лицо и вдруг решительно берется за едва удерживаемый Валей лом:

– Давай вместе, доченька!

Они силятся вдвоем поднять этот проклятый лом. Но и вдвоем у них не хватает сил.

– А ну, бабоньки, подходите! – решительно говорит женщина. – Вдвоем не можем, так впятером осилим! Надо ж нам хоть этой железякой немца побить, распроэтакого!.. А ну, дружно!.. Не горюй, девочка!

И десять женских рук хватаются за один лом, поднимают его, неловко ударяют им по льду. Женщинам тесно, они мешают одна другой.