Никита Моисеев - Как далеко до завтрашнего дня

Я ещё раз прочитал рукопись более внимательно и решил ничего в ней не менять, ничего не дополнять, боясь испортить чистоту первоначального документа и непредвзятого восприятия. Может быть следовало ограничится первыми тринадцатью? Но, во-первых тринадцать плохое число, а во-вторых, я уже стал думать о читателях. Вот почему, я сел писать заключительную главу. Она мне далась труднее всего и её я писал уже совсем не легко и, тем более, уже совсем не весело, поскольку теперь речь должна идти о будущем. Как бы мне хотелось сказать читателям, особенно молодым, нечто обнадеживающее. Но пока сделать это у меня не получается!

Заключительной могла бы быть и предыдущая глава. Но она была написана год назад, как очередное «размышление» и я посчитал необходимым написать специальную заключительную главу, отвечающую реалиям сегоднешнего девяносто третьего.

У Гюго есть роман с таким же названием как и это заключительное размышление. В детстве я очень любил книги Гюго, особенно его «девяносто третий». Читал его несколько раз и каждый раз сочувтвовал жертвам страшного года французской революции, которую уже в раннем детстве воспринимал как катастрофу, а не как героику. И мне всегда слышалось что – то зловещее в этом сочетании слов – quatrevingt treize.

200 лет тому назад во Франции был развязан террор, против якобинцев поднялась Вандея, кровь и звериная жестокость захлестнули страну Вольтера и Руссо, людей набивали в баржи, а баржи топили в Луаре. И всё происходило во имя диких бессмысленных лозунгов. У людей менялась психика. Из доброго тихого человека вдруг вылезал неандерталец. А интеллигенты – их тогда называли философами, превращались в палачей. Так, наверное, случается во время любых революций. Ведь и у нас в стране тоже был свой quatrevingt trteize и люди превращались в зверей, для которых жизнь не стоила ничего. Ничья, и что особенно страшно – своя, в том числе!

И вот в нынешнюю новогоднюю ночь, в наступления 1993, я пороизнёс тост, не очень понятый моими гостями: «не дай Бог, чтобы наш наступающий девяносто третий был хоть чем-нибудь похож на французский». Мне хочется верить, что у нашего народа хватит мудрости избежать ещё одной катастрофы. Да и вряд ли какой народ способен в одном столетии вынести две подобных революции, два девяносто третьих!

Но это только вера, ибо трезвый анализ говорит о другом – никогда со времен смутного времени наш народ не был так унижен, так лишен будущего, так погружен в горе, как сейчас. И главное безнадежность, отсутствие национальных объединяющих идей – каждый пытается выкарабкаться самостоятельно, отсутствие мининых и пожарских, тех кому хочется верить, кто достоин того, чтобы ему верили – вот, что сегодня мне кажется самым страшным. И народ пока ещё не сказал своего слова. Какое оно будет?

В марте 86-го года я ушёл в отставку. Расстался со своей должностью в Академии Наук, отказался и от заведованием кафедрой. Поскольку моё материальное положение в те годы было обеспечено законом об академических советниках, сохранявшим мой основно академический оклад, то я надеялся что могу не думать о заработках и спокойно заниматься наукой – теми вопросами, что меня интересуют и на которые у меня не всегда хватало времени. Мне хотелось многое написать. Я сохранил все свои научные связи и мои планы были вполне четкие – я собирался продолжать исследования в области теории самоорганизации и, помня великий завет о том, что никакая теория не может удовлетворять современным стандартам, если в ней нет хорошей математической канвы, попытаться объединить общие метододлогические основы универсального эволюционизма с системой математических моделей. И таким способом подойти к той главной проблеме, которая меня гложет больше всего: как научиться изучать стабильность биосферы как единого целого, как четко определить само это понятие и оценить способности человека обеспечить своё будущее вместе с биосферой, разумеется! Каковы для этого должны быть контуры научной программы. Мы с женой завели маленький домик в 60 киллометрах от Москвы и я думал значительную часть времени жить там наедине с компьютером. И вместе с женой, разумеется!

Но действительность внесла свои коррективы. Началась ПЕРЕСТРОЙКА, радостно встреченная большинством населения и особенно интеллигенцией, мало понимавшей в смысле происходящего. В этой новой обстановке, каждый гражданин должен был определить свое место в этом процессе. Я написал длинное письмо М.С. Горбачёву. В нем было три утверждения. Первое – необходимая либерализация экономики должна пройти стадию «развитого госкапитализма», когда будут разрушены монополии отраслей и возникнут корпорации с государственным капиталом, способные к конкурентной борьбе на рынке, причем международном. Второе – должны быть легализированы все формы собственности на землю, но под контролем «земельного суда», как важнейшего инструмента гражданского общества, исключающим возможность деградации земли – высшей ценности человечества. И третье – главное богатство и главное завоевание «социализма» – это грамотное население, тот интеллектуальный потенциал, которым мы теперь обладаем. Необходимо найти способы его сохранения и рационального использования – это ключ к решению и экономических и социальных проблем. Только это может помочь утвердится высшим технологиям, а следовательно и обеспечить сохранение Союза в клубе промышленно – развитых держав.

Реализация подобных тезисов предполагала новый уровень государственности – без обшегосударственных программ, без воли и энергии всей страны, ни один из этих вопросов быть решенным не может! Из подобных соображений и должна строится вся стратегия необходимых преобразований нашего общества. Преобразований, которые уже давно назрели, без которых наша Великая Страна может превратиться в мировое захолустье. Я стоял на позициях весьма далеких от тех, которые занимали люди, позднее назвавшие себя демократами, как и от позиции той группы партийных деятелей, которые открыли процесс перестройки.

Несмотря на то, что я передал конверт в приемную генсека, Михаил Сергеевич, когда через пару лет мне довелось с ним разговаривать, мне сказал, что такого письма он не получал. Мне нет оснований ему не верить. «Аппарат, как мне сказал однажды М.С.Горбачёв, есть аппарат!»

Я не делал тайны из своих суждений, старался их разъяснять, выступал с докладами и пытался в статьях рассказывать о своей позиции, которая, чем дальше, тем всё заметнее отличалась, как от официального курса, так и от того, что тогда было модным, от того, что говорили и писали «прорабы перестройки», начисто отвергавшие идею державности. Я очень рад, что меня к ним не причисляли.