Никита Моисеев - Как далеко до завтрашнего дня

В том XYIII веке в России не только окрепло крепостничество тогда, когда во всей остальной Европе оно уже сходило на нет. Для проведения в жизнь «петровской перестройки» императорской власти пришлось создать невероятного могущества бюрократический аппарат. И он сделался самодавлеющей силой, сковавшей страну неразгибаемым обручем. Именно, благодаря ей Россия не смогла принять вызов первой промышленной революции, которая требовала раскрепощения инициативы и реализации принципa «laissez faire». А давать кому бы то ни было что-то делать самостоятельно, российская бюрократия, как раз, и не могла. Началось стремительное отставание от быстро развивающейся промышленной Европы.

Терялась и военная мощь империи – промышленность не могла обеспечить армию нарезным оружием. Транспорт не справлялся со своими задачами. Мы не просто проиграли Крымскую войну: нас расстреливали с той дистанции, куда наши пушки не доставали. И никакой героизм русских солдат и мастерство офицеров изменить судьбу войны не могли. Проиграла войну не Россия, а система, созданная Петром! И несмотря на революцию «сверху» 1861-го года и последующее развитие капитализма, петровская система так и не была окончательно сломлена. Я сошлюсь на Макса Вебера, глубоко изучившего особенности русской революции 1905-го года. Он считал, что основной силой, помешавшей России вступить на путь общеевропейского развития, были не трон, не дворянство, не слабость буржуазии, а всесилие чиновно-бюрократической системы, которой любые изменения были смертельно опасны. Гибель Столыпина – наглядный пример ее могущества.

Что-то подобное революции Петра случилось и в Октябре: лица, взявшие власть в свои руки, особенно не задумывались над логикой развития нашей цивилизации и спецификой духовной жизни народа. А им никак не соответствовал западный вариант социализма, проповедовавшийся утопистами, Дюрингом и иже с ними. А, следовательно, и тот путь, по которому пошли большевики.

Россия, вернее, русская цивилизация была, может быть, ближе, чем какая-либо другая, подготовлена к восприятию идей солциализма – социальной защищенности, социального равенства и справедливости. Особенно деревня с ее общинным укладом. Однако система идеалов и ценностей социализма, выработанная социал-демократической эмиграцией, игнорировала и, я думаю, презирала многое из нажитого «русским мужиком». Та совокупность идей и та модель социализма, которые привносились на русскую землю, могла быть принята люмпенизированной частью населения, но не народом в целом. Для того, чтобы её утвердить в нашей стране, было необходимо физически уничтожить наиболее действенную часть её народа. Интеллигенцию, предпринимателей, самостоятельных крестьян ... – такова логика! Кстати говоря, следующая из марксистского анализа.

Россия была беременна революцией, петровская система себя уже изжила полностью. Революция, в той или иной форме, не могла не произойти. Но всё дальнейшее должно было бы определяться собственным российским укладом и его традициями. Но для этого потребовалась бы совсем иная модель общества и системы, чем та которая во многом воспроизводила петровскую бюрократию.

Неприятие русской социал-демократией и большевизмом нашего традиционного образа мышления и шкалы ценностей – это не событие послереволюционного периода. Вспомним, например, отношение социал-демократов к русской философской мысли, ее практически полное игнорирование и неприятие, в частности, идей русского космизма, идей единства природы и обществ

Вспоминая первые полтора десятилетия моей московской жизни, мне трудно выделить какие то особо яркие факты – работа, работа и еще работа! Вычислительный Центр Академии Наук, где мне предложили, одновременно с работой в Московском Физико-техническом институте, заведовать отделом, был одним из академических научных учреждений, которые активно сотрудничали с исследовательскими и проектными организациями занятыми созданием авиационной и ракетной техники. Нам не приходилось искать задач – они сами сваливались нам на голову. Причем в значительно большем количестве, чем мы могли тогда переварить. И они были мне по душе, поскольку требовали сочетания физической, инженерной интерпретации с хорошей и трудной математикой.

Моим главным партнером было КБ, генеральным конструктором, в котором был мой старый знакомый по МВТУ профессор В.Н. Челомей, хотя приходилось работать и с Королевым и Янгелем. Когда возникали некие трудные задачи, требующие вмешательства Академии Наук, то я предпочитал работы вести дома, т.е. у себя в ВЦ с использованием тех вычислительных машин, которыми располагал наш центр, опираясь на квалификацию моих коллег. Но в этой работе всегда принимали участие сотрудники наших «заказчиков». Бывали времена, когда в моей лаборатории, состоящей из трех комнат работало до 30 посторонних инженеров из разных КБ и НИИ. Со средины 50-х годов мы оказались, но к сожалению не надолго, в центре целого круговорота вопросов, каждый их которых должен был быть решен ещё вчера. И все возникавшие задачи были совершенно новыми, с которыми инженеры и физики раньше не сталкивались. Они требовали и новых подходов, и новой математики, и всегда изобретательства. Это было какое-то "научное пиршество ".

Вообще пятидесятые и первая половина шестидесятых годов были очень светлым временем для нашей научно-технической интеллигенции. Её энергия, её способности, умение – всё это было нужно народу, нужно стране, нужно государству. Причины тому хорошо известны, они были известны и нам, но это нисколько не снижало нашего рабочего энтузиазма. Наоборот мы чувствовали свою причастность к становлению Великого Государства. Что может сравниться с ощущением востребованности, нужности? Есть ли другие равноценные стимулы для оптимизма и желания работать? И особенно тогда, когда после смерти Сталина постепенно начало исчезать чувство страха, когда росла раскованность людей.

Читая сейчас воспоминания диссидентов я вижу в сколь разных мирах мы жили. У нас просто не было «кухни» и «кухонных разговоров». Мы говорили о всём том, что нас интересовало, достаточно свободно не только на кухнях, но и на семинарах, конференциях. И не очень стеснялись в выражениях, особенно после ХХ съезда. Постепенно, конечно, выработались некоторые «правила игры», которые большинство приняло и соблюдало. Они включали, разумеется, и различные табу: богам – божье, а кесарям – кесарево. Впрочем, кесарево нас трогало очень мало – политикой мы не занимались, мы жили в мире науки, в мире техники. Здесь мы имели полную свободу и «даже больше» – нас увлекало соревнование с Западом и мы совершенно не собирались проигрывать. Сегодня в эпоху «безнадеги» очень невредно вспомнить об этом настрое и реальности тех лет. Он был свойственен огромному большинству «технарей», в том числе и будущему великому диссиденту и великому гражданину А.Д.Сахарову. Однажды в те годы мне довелось провести несколько дней в Арзамасе и я пару раз обедал с Анреем Дмитриевичем. Мы в равной мере были увлечены своими делами. Когда я встретил Сахарова в Москве лет через 10 -12, я его не узнал – это был уже другой человек. Я думаю, что в той или иной степени, мы все пережили становление и разрушение своего внутреннего послевоенного мира. И что греха таить – это был мир молодости, мир веры в свою страну, мир надежд и стремлений в будущее. А большевики, партия, коммунистическое завтра – о всем этом мы и не думали. Всему подобному приходит конец, а Россия должна остаться. Об этом мы и говорили и очень откровенно, никого особенно не стесняясь.