Владимир Бушин - Эоловы арфы

- Хорошо, - покорно ответила жена, - но только ненадолго. Тебе нельзя много говорить.

Она поднялась с дивана и вместе с сыном вышла из комнаты.

- Я попросил их выйти, потому что опять буду говорить о смерти, сказал Шаппер. - Энгельс со своим ученым Гумпертом ошибаются. Я действительно, Карл, умру в ближайшие дни. Я уже написал завещание. Ты понимаешь, что для меня было несложным делом распорядиться своим движимым и недвижимым - оно почти все в этой комнате, перед тобой.

Шапперу стало жарко. Пользуясь отсутствием жены, он положил обе руки на одеяло и обнажил их по локти. Даже исхудавшие и старые, они производили впечатление силы и красоты. Маркс глядел на них и думал о том, как много они в жизни переделали работы, как много они умели, сколько самого разного выпало им на долю. Они делали работу наборщика и пивовара, корректора и бочара, журналиста и лесничего; они умели писать по-немецки и по-французски, по-английски и по-латыни, умели нянчить младенцев и строить баррикады, обнимать друзей и давать оплеухи врагам; им выпало на долю ласкать теплое, сладостное тело женщины и блуждать по холодным, шершавым, грязным стенам казематов, поднимать заздравные кубки и рыть могилы для погибших друзей.

- Пятьдесят семь лет, - тихо и спокойно продолжал Шаппер, - ведь это, пожалуй, не так уж и много. Умирать в таком возрасте тяжело. Но есть обстоятельства, старик, которые облегчают мне мою участь... Прежде всего, - ты отец трех дочерей, и ты поймешь меня - почти все мои дети так или иначе устроены. Моя старшая дочь, как и твоя Лаура, уже замужем...

Маркс подумал, что да, такое обстоятельство и для него, окажись он сейчас на месте Шаппера, было бы утешением и что в то же время на его душе, конечно, лежала бы тяжестью тревога за будущее Женни и Элеоноры. Правда, Женни своими нынешними статьями по ирландскому вопросу, напечатанными в парижской "Марсельезе" и наделавшими столько шуму здесь и на континенте, показала себя очень способным журналистом; Маркс гордился этим, но все-таки для счастья быть даже великолепным журналистом женщине, увы, недостаточно.

- Старший сын, - удовлетворенно перечислял Шаппер, - приобрел профессию переплетчика, двое младших стали ювелирами и, представь себе, уже зарабатывают по фунту в неделю. Ведь это неплохо, а? Что ты скажешь?

- Неплохо, - отозвался Маркс.

- Думаю, им не составит труда прокормить мать - она останется с ними. А самого младшего, я надеюсь, возьмет к себе мой брат, он живет в Нассау.

- Да, все устроены, - подвел итог Маркс.

- Устроены... устроены, - Шаппер, видимо, или потерял нить своих рассуждений, или устал, он закрыл глаза и смолк.

- Вторая причина, почему мне не так тяжело, - продолжал он через несколько минут, отдохнув и собравшись с мыслями, - это ты, это то, что ты пришел ко мне, и я могу проститься с тобой и попросить у тебя прощения за те годы, когда я был вместе с Виллихом против вас.

- Перестань! - тотчас прервал Маркс. - Здесь давным-давно мы все выяснили. И ты знаешь, как я не люблю копаться в таком прошлом.

- Нет, Карл. - Шаппер опустил свою горячую пятерню на запястье Маркса. - Тебе всю жизнь поразительно везло на неблагодарных людей. Ими оказывались даже те, что были близки и очень многим обязаны тебе. С покойным Прудоном ты просиживал ночи напролет, вдалбливая ему премудрость Гегеля, а он потом изображал тебя кровопийцей. Вейтлинг, которого ты тоже, не жалея сил, просвещал и поддерживал, публично объявил, что ты стремишься лишить его доступа к переводам, чтобы самому получать хорошие гонорары за них. А ты и после этого не закрыл перед ним своего кошелька... А сколько ты сделал для Фрейлиграта! И представляю, каково тебе было читать статью негодяя Беты, который называл тебя злополучным виртуозом ядовитой злобы, отнявшим у поэта голос, свободу и дыхание.

В числе этих свиней оказался на время и я. Прости меня, Карл, - он сжал руку Маркса изо всех сил, что у него еще оставались. - Прости. Ты понимаешь, что сейчас я не могу ни лгать, ни притворяться. Смерть - это слишком серьезное дело, чтобы перед ее лицом интриговать и суетиться.

- Ну, хорошо, хорошо. - Маркс осторожно взял руки Шаппера и спрятал их под одеяло. - Я и пятнадцать лет тому назад ни секунды не сомневался в твоей искренности.

Они опять помолчали. Шаппер повернулся со спины на бок, отчего стал казаться еще огромней.

- Хочешь знать, в чем третья, самая главная причина? - спросил он.

- Да, - ответил Маркс. - Конечно.

Отчаянный приступ кашля потряс больного. На губах у него выступила кровь.

- Помолчи, помолчи! - всполошился Маркс. - Прошу тебя, помолчи.

Он хотел позвать Эльзу, но Шаппер остановил его:

- Не надо. Подай мне вон ту белую посудину, что на окне.

Он сплюнул кровь и попросил убрать из-под головы одну подушку. Маркс убрал подушку и укутал больного до подбородка. Несколько минут оба молчали. Потом Шаппер совсем ослабевшим голосом сказал:

- Передай всем друзьям, что я до конца остался верным нашим принципам... Я не теоретик, я человек действия... В годы реакции мне приходилось много трудиться, чтобы прокормить большую семью... Жизнь я прожил как простой рабочий и умираю пролетарием.

Маркс отошел от кровати и, чтобы успокоиться, сделал несколько шагов по комнате. Когда он снова приблизился к больному, тот сказал:

- Это и есть, Карл, третья, самая главная причина.

Маркс опять молча прошелся по комнате. Пять шагов от постели к окну, пять шагов от окна к постели. Пять шагов туда, пять шагов обратно... Он шагал и думал, что утешать и притворно обнадеживать этого человека, который так ясно все видит и так мужественно, достойно и красиво ждет смерти, не только бесполезно, но и кощунственно.

Когда он снова сел на стул, Шаппер сказал:

- Вот я ухожу. Ты знал меня двадцать пять лет, ты видел меня в самой разной обстановке. Скажи мне, каким я останусь в твоей памяти? Как буду чаще всего вспоминаться? - он опять выпростал обе руки и спокойно положил их поверх одеяла. - Неужели вот таким - беспомощным, старым и жалким?

Маркс еще раз посмотрел на эти прекрасные, уставшие, уже все предназначенное им сделавшие руки и тихо ответил:

- Ты навсегда останешься в моей памяти таким, каким я видел тебя семнадцатого сентября сорок восьмого года.

- Семнадцатого сентября? - удивился Шаппер. - Что это был за день?

- Разве ты не помнишь?.. Стоял яркий и теплый, как летом, день. Мы погрузились на шесть больших барж и двинулись из Кёльна вниз по Рейну.

- В Ворринген? - слабо улыбнулся Шаппер.

- Ну конечно! Рейн был тих и прекрасен, а на баржах - песни, шум, смех. Мы плыли и видели, как по обоим берегам тоже двигался народ пешком, верхом, в повозках. Здесь были люди из Дюссельдорфа, Крефельда, Фрехена - со всей округи, и все спешили на луг Фюлингер Хейде под Воррингеном.