Владимир Бушин - Эоловы арфы

Открылась дверь, и тихо вошел запоздавший Степняк со своей женой Фанни. Энгельс указал им места рядом с собой: Фанни - справа, Степняку слева. Пока те смущенно пробирались вдоль всего стола, кто-то, воспользовавшись паузой, вставил:

- Но все-таки очень приятно вспомнить хотя бы о том, что в Париже зал Петрелль был слишком тесен для делегатов конгресса.

- Да, зал был тесен, - подтвердил Энгельс и продолжал: - За конгрессом последовали такие вдохновляющие события, как забастовки в Германии, в которых приняла участие треть миллиона рабочих; в августе всеобщая стачка лондонских докеров, добившихся успеха, осенью - забастовка на фабрике резиновых изделий в Силвертауне, - Энгельс поискал глазами Тусси и быстро нашел ее: она сидела рядом с женой Степняка. Энгельс протянул руку в сторону Тусси. - Фактически руководителем стачки в Силвертауне была наша дорогая Элеонора Маркс-Эвелинг.

- Не совсем так, Генерал! - смутилась Тусси.

- Мне это знать лучше! - решительно парировал Энгельс. - Хочу особо подчеркнуть как характернейшую черту времени то обстоятельство, что попытки использовать в Силвертауне в качестве штрейкбрехеров французских рабочих полностью провалились. А на помощь лондонским докерам, когда их средства были уже на исходе, своими трудовыми сбережениями пришли собратья из Австралии.

Неловкий Степняк звякнул вилкой. Энгельс взглянул на него и, помолчав, вдруг сказал:

- Господа! Я намерен говорить сегодня очень долго, я имею на это право. Но, отлично понимая ситуацию, предлагаю сейчас выпить за сегодняшний праздник, утолить первый голод, а потом я продолжу.

Кто-то попытался возразить, но хозяин был неумолим.

- Прежде чем заниматься политикой, - сказал он смеясь, - люди должны есть. Это одно из основных положений нашего материалистического учения об обществе.

Через четверть часа, когда стук ножей и вилок утих, Энгельс встал снова:

- Вспомните, дорогие друзья, что было дальше. В феврале колоссальный успех социалистов на выборах в рейхстаг. Я предсказывал, что они получат миллион двести тысяч голосов, и был признан всеми чересчур большим оптимистом, но оказалось, что я был слишком скромен. Один только Либкнехт получил сорок две тысячи голосов, сдедавших его первым избранником Германии. Если теперь опять, как это случалось раньше, какой-нибудь Кардорф, Хельдорф или еще какой-нибудь Юнкердорф посмеет перебить его речь в рейхстаге, он сможет ему ответить: "Заткнитесь! Я один представляю столько избирателей, сколько дюжина таких, как вы!"

Энгельс изобразил Либкнехта так похоже и произнес его воображаемую реплику с такой страстью, что это всех развеселило.

- Как вы знаете, мы получили в рейхстаге тридцать пять мест, и это несмотря на все меры, принятые Бисмарком. Да и сам Бисмарк отнюдь не из-за разногласий с молодым императором, а главным образом в результате этих выборов в марте подал в отставку.

А затем настал день Первого мая... В этот день мы превратили в зал Петрелль почти всю Европу, Америку, и зал не был тесен. Наконец, настало сегодняшнее воскресенье с его самым грандиозным из всех первомайских митингов.

Я стоял на старой грузовой платформе, служившей нам трибуной, и все время меня не покидало гордое сознание того, что мы, социалисты, - великая держава, внушающая страх своим врагам, держава, от которой зависит больше, чем от других великих держав. Весь мир знает, что именно мы свергли Бисмарка, а Вильгельм Второй вынужден заискивать перед нами; нас боятся французские шовинисты и американские реакционеры, Генри Гайндман и Константин Победоносцев. И можете быть уверены, что сегодняшней демонстрацией и митингом в Гайд-парке мы обеспечили премьеру Солсбери несколько бессонных ночей.

Энгельс отпил глоток вина, обвел взглядом всех гостей и продолжал с новым приливом вдохновения:

- Граждане нашей великой державы - всюду! Они в тюрьмах Сибири, на золотых приисках Калифорнии и даже, как мы убедились прошлой осенью, в Австралии. Думая об этой державе и ее гражданах, я сошел сегодня с трибуны с высоко поднятой головой, и мне даже показалось, что я стал на несколько дюймов выше ростом.

Энгельс долил вина в отпитый бокал, поднял его над головой и воскликнул:

- За нашу великую державу! За ее бесстрашных граждан!

Тост приняли с энтузиазмом. Потом было провозглашено еще несколько тостов с разных концов стола, а когда уже собрались было вставать, Энгельс сказал:

- В конце апреля в одной буржуазной венской газете я прочитал: "Святой, память которого чтится Первого мая, зовется Карлом Марксом".

За столом прокатился смешок.

- Да, так и написано было: святой зовется Марксом, - продолжал Энгельс. - Меня это страшно разозлило. Газетка хотя и в иронически-издевательском тоне, но пытается внушить своим читателям мысль, будто для нас, его приверженцев и учеников, Маркс - это святой со всеми вытекающими отсюда последствиями, такими, как бездумное поклонение, вера в его непогрешимость и тому подобное. На самом же деле Маркс больше всего на свете - это он доказал всей своей жизнью и всеми своими трудами, - больше всего ненавидел слепую веру в имена и причисление борцов и мыслителей к лику святых. Маркс для нас не святой, а гений революционной мысли, великий стратег социальной борьбы. И мы, конечно, чтили его, чтим и всегда будем чтить.

- А завтра его день рождения, - тихо произнесла Тусси.

- Совершенно верно! - подхватил Энгельс. - Трудно представить подарок ко дню рождения, который обрадовал бы его больше, чем сегодняшние колонны на улицах Лондона и сегодняшний Гайд-парк.

Энгельс замолчал, и теперь уже никто не спросил его, о чем он сожалеет. Все поняли: сожалеет он лишь о том, что именинник не полюбовался прекрасным подарком и не порадовался ему.

- Последний тост, - сказал Энгельс, - я хочу предложить за два дня рождения: за день рождения Маркса и за день рождения Международного праздника трудящихся. Это прекрасно и знаменательно, что они почти совпали!

Все осушили бокалы и еще не успели поставить их, как кто-то запел "Марсельезу". Песню подхватили в разных концах стола и на разных языках. Энгельс пел по-французски. Стихи и песни он признавал лишь на языке оригинала.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Стоя у вырытой могилы Елены, Энгельс думал о многом...

О том, с какой жестокой последовательностью судьба возлагала на него этот скорбный удел - хоронить одного за другим членов семьи Маркса. Девять лет назад, придя сюда впервые, он говорил здесь речь над гробом Женни; спустя чуть больше года ему пришлось писать некролог о Женни-младшей, внезапно умершей в неполные тридцать девять лет; минуло только два месяца - и он снова пришел на это кладбище, чтобы рядом с Женни положить самого Карла, чтобы сказать ему последнее "прости". И вот эта могила снова раскрыла свои недра, и вот он снова здесь...