Владимир Бушин - Эоловы арфы

- Мы не смеем об этом судить! - замахал руками учитель. - И у вас нет никаких доказательств ее незаконности.

- Вы ошибаетесь, дорогой доктор Ханчке, доказательств множество. Но я приведу лишь одно, может быть особенно убедительное для вас.

Энгельс опять прошелся по залу, собираясь с мыслями, что-то вспоминая, потом остановился в двух шагах от собеседника и сказал:

- Мы с вами говорили тут о моих "Письмах". Между прочим, я в них писал и о том, как бесчеловечны условия труда на фабриках Эльберфельда, что из пяти рабочих трое умирают здесь от чахотки. Это была правда или плод юношеской экзальтации?

- Это сущая правда, - тотчас и с болью в голосе ответил Ханчке.

- А за десять лет, минувших с тех пор, - продолжал Энгельс, что-нибудь изменилось на фабриках города?

Учитель помолчал, помялся и в конце концов удрученно выдавил из себя:

- Пожалуй, ничего не изменилось...

- Я писал о поголовном пьянстве среди рабочих, о переполненных кабаках, о невероятном распространении сифилиса. Что, все это теперь в прошлом? Вместо кабаков в городе процветают библиотеки, а о венерических болезнях горожане знают лишь по литературным источникам?

Учитель уже ничего не отвечал ученику. Только слышно было, как тяжело и прерывисто он дышит.

- Я писал о нищете рабочих, о том, что фабриканты пользуются любым предлогом, чтобы снизить им заработную плату, да еще приговаривают, что это на пользу рабочему: меньше будет пить. Охотно поверю, что таких бессовестных слов они уже не говорят, но поступают-то так же бессовестно, как и раньше.

- И вы надеетесь что-то изменить? - перебил Ханчке.

- Погодите. Я не кончил своего доказательства, - Фридрих сделал движение рукой, как бы отводя заданный вопрос. - Я писал, наконец, что половина детей в городе не имеет возможности учиться, что с шестилетнего возраста многие из них работают на фабриках вместе с родителями. Конечно, издали вы видели этих шестилетних рабочих. А видели вы их ручонки, когда, вместо того чтобы ловить бабочек или пересыпать песочек, худенькие, потрескавшиеся, кровоточащие, они торопливо и сосредоточенно делают дело взрослых? Вы заглядывали хоть раз в эти детские глаза, в которых уже нет ничего детского - ни желания пошалить, ни умения покапризничать, ни наивной милой хитрости, ни любопытства, ни удивления, - ничего!

Сунув в карманы стиснутые кулаки, Энгельс несколько мгновений помолчал. Ханчке уже не решался перебить его.

- Представьте себе, - Фридрих вдруг резко подался в сторону собеседника, - в шесть лет ребенок уже отвык от детских поступков и чувств: некогда шалить или любопытствовать - надо работать, бесполезно капризничать и даже плакать - никто не обратит внимания, опасно хитрить и притворяться - побьют...

Отшатнувшись, Энгельс устало опустил на секунду веки и сказал словно о том, что предстало в этот миг его мысленному взору:

- А их усталая, разбитая, как у отцов, походка, когда после смены они возвращаются домой!..

- Это я видел, - тихо, словно только для себя, проговорил Ханчке, видел здесь...

- А мне, доктор Ханчке, довелось видеть шестилетних рабочих не только здесь, в Эльберфельде и Бармене, но и в Англии, и во Франции, и в Бельгии... И, кстати говоря, это жуткое зрелище - одна из основных причин превращения богобоязненного отрока в редактора красной газеты. Но сейчас речь не о том. - Энгельс запнулся, делая над собой усилие, чтобы не пойти по руслу новой мысли, и заключил: - Я хочу сказать, что если власть спокойно взирает на шестилетних рабочих, на нищету, болезни, невежество лучшей, самой деятельной и плодотворной части населения, взирает и ничего не делает, чтобы изменить положение, то это может лишь означать, что такая власть абсолютно чужда народу и потому совершенно незаконна. Вот мое доказательство!

- И вы явились сюда в надежде что-то изменить? - чуть громче прежнего спросил учитель.

- Я считал бы себя последней свиньей, - Энгельс рубанул кулаком воздух, - если бы остался в стороне, когда люди моего родного края взялись за оружие, чтобы хоть немного облегчить свою участь. Я чувствую себя в огромном долгу перед этим краем и перед этим городом. Ведь именно здесь, в Эльберфельде, в этих стенах я и мои товарищи должны были год за годом спрягать во всех наклонениях и временах латинский глагол pugno, pugnas, pugnat... Ваши нынешние ученики, конечно, твердят так же, как мы пятнадцать лет назад: pugnamus, pugnatis, pugnant... Но настал наконец час, когда надо не спрягать этот глагол, а совершать действие, которое он обозначает, - сражаться.

- Фридрих! - Голос Ханчке дрогнул. - Поверьте моим сединам - вы ничего не добьетесь. Через несколько дней здесь будут войска прусского короля, все пойдет по-старому. Только зря еще раз прольется кровь...

- Нет, вы ошибаетесь, доктор Ханчке, если кровь прольется, то она прольется не зря.

- Но ведь двадцать лет тому назад в Эльберфельде уже было восстание. Вы это не помните, а я помню отлично. И что оно изменило? Ничего!

- Как знать, учитель! Ничто в этом мире не проходит бесследно. И не исключено, что без восстания двадцать девятого года было бы невозможно восстание сорок девятого.

Ханчке делалось не по себе при виде тщетности своих усилий. Но у него был в запасе еще один, последний, как ему казалось, самый веский довод, и вот он прибег к нему:

- Фридрих! Но ведь может пролиться кровь не чья-нибудь, не безвестных рабочих и солдат, вернее, не только их, но и ваша. Это достаточно вероятно, ибо ваши враги не только прусские войска, у вас много врагов здесь, в городе. И вы для них не безымянный безликий бунтовщик, они прекрасно знают вас и по имени, и в лицо...

- Ну что ж! - Энгельс улыбнулся, зная, что собеседник не разглядит его улыбки. - Меня заранее утешает сознание хотя бы того, что мои товарищи в "Новой Рейнской газете" не поскупятся на место под некролог и что некролог - я знаю, кто его напишет, - будет образцом литературы этого жанра.

- Как вы можете шутить! - с отчаянием и болью воскликнул Ханчке. - А вы подумали о матери, об отце, о своих сестрах и братьях, наконец, о своем старом учителе, для которого вы всегда были родным сыном?

Энгельс понял, что старику действительно не до шуток, но и уступить ему, дать какое-нибудь утешительное обещание он, конечно, не мог.

- Доктор Ханчке, уже очень поздно. Пойдемте, я провожу вас домой, в городе неспокойно.

Ханчке несколько секунд стоял недвижно, потом совсем близко подошел к Энгельсу, опять, как тогда, положил ему руки на плечи и прерывистым, едва не плачущим голосом, тихо, с трудом проговорил:

- Вашей прекрасной юностью... своей старостью... стенами этого зала, который так хорошо знает нас обоих... я заклинаю вас, Фридрих, я умоляю вас покинуть город.

Энгельс снял слабые руки старика со своих плеч и, осторожно пожимая одну из них, мягко, но настойчиво и громче, чем в первый раз, проговорил: