Аркадий Ваксберг - У крутого обрыва

— Вы располагаете дополнительными уликами?

— Вам мало тех, что есть? Допустим, найдется еще две, три, пять, — где гарантия, что защита не скажет: подавай десять?

— Дело не в количестве, — напомнил я, — а в том, замкнулась ли цепь…

Он горячо возразил:

— Да, любая улика против Березкина кажется случайной, но разве, взятые вместе, они не впечатляют? Не может же быть столько случайностей сразу… И потом — есть еще профессиональное чутье. Интуиция, основанная на опыте.

Я верю в опыт. В интуицию — тоже. Без нее следователь не творец, а ремесленник. Да и только ли следователь?

Но я очень боюсь, когда интуиция подменяет улики, когда вместо того, чтобы представить неопровержимые доказательства, ссылаются на чутье, проницательность, уверенность, опыт — на эти прекрасные качества, о которых вспоминают как раз тогда, когда не хватает серьезных улик.

— Знаете, мне вас жаль, — сказал прокурор. — Улики уликами, но защищать такого неприятного человека!.. Нелегкое бремя, да?..

Да, нелегкое — что верно, то верно. Но упаси боже, если в суде эмоции возобладают над разумом. Сколько их, милых и обаятельных, совершает тяжкие преступления! Неужто манера держаться, умение «подать себя» избавит их от заслуженной кары? И напротив: несимпатичный, недобрый, плохой человек — неужто он будет наказан без доказательств?..

Возможно, что Березкин — преступник. Очень вероятно, не спорю. Но — вероятно! А осудить можно, если — бесспорно. Только тогда…

Следствие не теряло надежды. Тучи сгущались над головой сторожа.

Еще при первом обыске у него нашли икону из коллекции Таманского. И уникальный самоварчик ручной работы, которому, как сказал эксперт, место в хорошем музее. Отец Таманского подобрал его во время войны под обломками какого-то дома, «вылечил», а потом зашвырнул в чулан: самовары были не по его части и мода на них тогда еще не пришла. Сын не вел счета отцовскому добру: даже не заметил, как исчезла икона, пропал самовар. Сторож повинился: подарила ему эти реликвии втайне от мужа Ольга Петровна, жена Таманского-младшего. Соблазн был велик, отказать сил не нашлось. Зато Ольга Петровна отрицала все это начисто — с возмущением неподдельным.

Ну, правда, с чего бы вдруг ей, пока была женою Таманского, тайком дарить сторожу такие богатства? А уж коли подарила, зачем отрицать?

Но раз сторож, от которого не было ни тайн, ни запретов, мог тайком взять икону и самовар, что мешало ему чуть погодя прихватить еще медальоны?

Ничто не мешало. Только довод ли это, чтобы его осудить?

Часами говорили между собой Таманский и Березкин об этой злосчастной истории: вспоминали мельчайшие детали, спорили — кто?! И вдруг Березкин даже вскрикнул от неожиданности:

— Ты говоришь, что печка была теплой?

— Да, — подтвердил Таманский, — это я хорошо помню. Еще прежде, чем мне бросилась в глаза пустота на стене, я подошел к печке погреться — мороз в тот день ударил жестокий.

Березкин засмеялся, пораженной счастливой уликой, которую неожиданно подарил ему друг:

— А я был на даче за четыре дня до этого, дата установлена точно. И тогда стояла оттепель, мы с Линкой шлепали по лужам. Значит, последним на даче был не я, а старик. Но он это скрыл.

Теперь, пожалуй, Березкин мог бы вздохнуть свободно. И действительно, он пришел ко мне как-то с Таманским, развязно полез целоваться, шепча какие-то «благодарственные» слова… Дело против него прекратили, и Таманский просил меня добиваться, чтобы судили сторожа.

— Ни за что, — сказал я. — Эта роль не для меня. И с чего вы взяли, что украл сторож? Улик против него не больше, чем против Березкина.

— Вот те раз! — возмутился Таманский. — А иконка? А самоварчик? А свидетели? И главное — ни одного убедительного довода в свою защиту…

Как будто это имеет хоть малейшее правовое значение!.. Впрочем, что взять с Таманского, если даже юристы, случается, думают точно так же: молчит, когда спрашивают, — улика; отвечает невпопад, сбивается, краснеет, бледнеет — тут уж не одна улика, а три или пять!

Но в законе-то все иначе. Представил обвиняемый доводы «неубедительные», не представил «убедительные», молчит ли, говорит ли — что с того? Ничего он не должен доказывать — обвинение обязано доказать его вину, а не он свою невиновность. И любое «но» в этой формуле недопустимо. Ибо — незаконно.

…Кража осталась нераскрытой, а Березкин исчез с моего горизонта.

И вот через пятнадцать лет вдруг объявляется Таманский. Пришел обрюзгший, поседевший и облысевший, с синими мешочками под глазами, но я его сразу узнал.

— Ага, вспомнили все-таки… — сказал я не без злорадства. — Что у вас стряслось?

Но стряслось не у него — у племянника, парнишки семнадцати лет, который попал в неприятную передрягу. Мы поговорили об этом, а потом предались воспоминаниям. И тут он сразу огорошил меня, сказав, что Березкин погиб. Поехал в Ялту с приятелем на его машине — и не доехал: наскочил на грузовик…

Мы помолчали, но недолго, потому что он снова оживился, стал рассказывать о себе — о выставках, о наградах. Я спросил, нашлись ли медальоны. Он махнул рукой:

— Просто счастье, что никого тогда не посадили. Иначе меня загрызла бы совесть.

По моему лицу он догадался, что я не понял, — спросил, заглядывая в глаза:

— Вы ведь предполагали, что медальоны никто не крал?

Все это походило на розыгрыш.

— Как так не крал?

— А вот так! Медальоны спрятал я сам. Произошла ошибка, а потом не было хода назад. Понимаете, Ольга из-за развода затеяла дележ вещей. И я испугался за медальоны. Ну, невежда, темный человек, откуда мне знать, что наследство при разводе не делится?! Спрятал я медальоны, а сказал, что украли. Никак не думал, что загремит Березкин…

— Помню, — сказал я, — как вы спасали своего друга. Могли, между прочим, и не спасти…

Он возразил:

— Я был лучшего мнения о нашей юстиции. И, как видите, не ошибся.

В довершение ко всему он был еще демагог…

— А сторож… — напомнил я. — Зачем вы добивались, чтобы его посадили?

Таманский всплеснул руками:

— Бог мой, да что ж тут неясного! Признаться я не мог, это было бы самоубийством. Искали вора, значит, кому-то надо сидеть!.. Березкин был моим другом, а кроме того… — Он замялся. — Что потеряло бы общество, загнав в колонию сторожа? Ничего ровным счетом. А упрятав Березкина, оно лишилось бы полезного человека, молодого, культурного, полного сил. Надеюсь, мы понимаем друг друга? Вы скажете: это грубо, цинично. Не спорю! Но ведь это же правда. Давайте по-честному, ведь это же правда?!.

Надо было выгнать его сразу, не медля, но вместо этого я спросил:

— Вы не боялись, что вас раскусят? Могли бы хоть инсценировать взлом…

— Вот тогда-то уж я бы точно попался: что-то недоглядел, недодумал, оставил следы…