Коллектив авторов - Россия в меняющемся миропорядке

Где же монистическое единство? Сложившееся положение никак не выглядит торжеством подлинного монизма.

По существу, таким образом, справедливее было бы говорить не о торжестве монизма или дуализма, но фактически о принципиальном плюрализме, полиморфности международного правопорядка, состоящего из множества правовых систем, в которые во многих случаях в качестве особых составных частей включается и международное право в виде, во-первых, обычно-правовых принципов и норм международного права, к сожалению, универсально не кодифицированных и не единообразно понимаемых, а во-вторых, весьма разнообразные для каждого государства наборы действующих для данного государства двусторонних и многосторонних международных договоров.

Если же попытаться одним словом выразить состояние современного общемирового правового пространства, представляется наиболее адекватным понятие-термин «полиморфизм»(многообразность) 26 26 См. выше. Гл. 2. .

В международных частноправовых отношениях сплошь и рядом, к примеру, и российская юстиция, особенно коммерческие арбитражные суды, при разрешении споров с так называемым иностранным элементом часто используют иностранное право, подлежащее применению в силу коллизионных норм российского или аналогично иного национального права. Таким образом, нормы иностранного права применяются в национальном судопроизводстве того или иного государства, в том числе российского.

Можно ли на этом основании говорить, что иностранное право становится (хотя бы эпизодически) частью правовой системы государства, юстиция которого применяет некое иностранное право? Формально-логически эта ситуация ничем не отличается от применения (причем, вне всякого сомнения, в несравнимо более редких случаях) обычно-правовых норм, т. е. так называемых общепризнанных принципов и норм международного права. И есть ли основания трактовать это как подлинный «монизм»?

Думается в этой связи, что о «монизме» именно обычного (не конвенционного) международного права может говориться не столько в прагматически правоприменительном значении, сколько в чисто доктринальном смысле. Когда ныне в широко принятом в литературе теоретико-догматическом значении, причем обычно в сфере прав и свобод человека 27 27 Кау М. Государство и индивид как субъект международного права // Международное право. Вольфганг Граф Вицтум и др. 2-е изд. Берлин-Москва, 2015. С. 227–233, 229–378. , утверждается международная «правосубъектность» индивидов, то основывается это отнюдь не столь на зыбкой основе некодифицированного и подверженного болезням «двойных стандартов» обычного международного права, но на значительно более основательной конвенционной базе. Конвенции же, однако, применимы лишь к их странам-участникам и совсем на иных правовых основаниях, а именно на основе фактически суверенно (возможно договорно-согласованно) применяемой трансформации (рецепции) международно-правовых норм в соответствующие правовые системы государств-участников конвенций.

Сама по себе в научном плане коренная проблема принципиального соотношения (по правовой силе, по «верховенству») между национальным и международным правом, как видно из вышеизложенного, не нова. Но «копья» ломаются, однако, не столько в международной правоустановительной, конвенционной практике, сколько в доктринальных «баталиях», или же проблемы решаются на внутригосударственном (конституционном) уровне.

На протяжении жизни всего лишь одного поколения техногенная революция коренным образом изменила не только образ жизни человека как личной, так и общественной, но и среду его обитания. Мог ли обычный человек всего лишь середины прошлого века даже вообразить себе, к примеру, возможность «вживую», «online» общаться по так называемому «скайпу» не только чуть ли не с любым другим человеком на планете, но и с неограниченной по численности людской аудиторией? Какие гигантские перспективы для «прямой», вечевого типа демократии! Но и какие апокалипсические возможности пресечь не только любую вообще демократию, но и саму жизнь на земле.

Парадоксально между тем, что одним из наглядно наиболее консервативных элементов общественной жизни остается правотворчество как таковое – и национальное, и международное.

Рассуждая о значимости и основательности тех или иных догматических теорий, в том числе о понимании места международного права в общем глобальном правовом поле, надо при этом иметь в виду, что «теории» в юридической доктрине реально не обладают прагматической самоценностью, но имеют лишь вспомогательные функции.

Даже более того, ныне «…абстрактно-догматические теории представляются нецелесообразными» 28 28 Куниг Ф. Указ. соч. С. 123, 127. .

При этом справедливо утверждается, что «решение только в пользу одной из основных теорий отражает только определенную теоретическую предпосылку, а именно альтернативное представление о всеобщем едином правопорядке в противоположность представлению о множестве взаимозависимых правопорядков. Если исходить из перспективы создания единого всемирного государства, вторая альтернатива представляется реакционной» 29 29 Klein E. Stille Revolution das Volkerrechts und Auswirkungen auf die innerstaatliche Rechtsanwendung, 1997; Использована работа Ф. Кунига (Германия, Греция, Италия, Турция, Франция и др.). Указ. соч. С. 133–141. .

Между тем в «прогрессивно-желаемом» плане для создания всемирного «государства» (а это conditio sine qua non для всемирного права) требуется как будто бы совсем «немного»: всего лишь отказ четырех-пяти супердержав (а за ними и всех остальных государств) от своего суверенитета в пользу мирового правительства, что на сегодня, однако, выглядит прямо фантастично. Но в жизни прогресс почти во всех областях науки, технологий, политологии последние полвека идет столь же фантастичными темпами.

Пока же те или иные, включая даже весьма научно обоснованные правовые умозаключения, впредь до их правонормативного закрепления de lege lata , имеют не более чем доктринальное значение. Это, разумеется, не отрицает значимости доктрины в смысле проецируемого, в том числе компаративистского развития на будущее – de lege ferenda.

Практически между тем актуальной остается именно национальная, в том числе особо конституционная, обусловленность возможной приоритетности (или паритетности) международных обычно-правовых или конвенционных норм, оказывающихся в коллизии с соответствующими применимыми национальными нормами.

Что же касается общей картины многообразия – общемирового правового пространства на сегодня, – картина эта неопровержимо, на наш взгляд, являет собой в целом не идеально дуализм или монизм, но реально полиморфизм.