П. Сергеич - Уголовная защита

В высшей степени поучительным представляется мне следующее дело. Происшествие обыкновенное, но надо помнить, что назидательное значение человеческих поступков зависит не от внешних их последствий, а от того, насколько выражаются в них общие свойства человеческой природы.

Крестьянин Хирулайне ехал в телеге к себе в деревню и дорогою задремал. Проснувшись, он увидел, что с его лошади снята седелка и чересседельник, а с телеги пропали 6 фунтов белого хлеба, булок на 25 коп., два фунта ветчины, пустой жестяной кувшин и пустая парусинная торба. Хирулайне погнал лошадь и в ближайшей деревне нагнал крестьянина Михаила Виролайне, а у него в телеге увидал свою седелку. Хирулайне задержал его и вызвал из избы крестьянина Петра Халцуни; под передком телеги Виролайне оказались и прочие вещи и снедь, похищенные у Александра Хирулайне. Хозяин похищенного с помощью Петра Халцуни стал перекладывать вещи в свою телегу, а в это время Виролайне скрылся, оставив на дороге свою лошадь и повозку. На предварительном следствии Виролайне, привлеченный в качестве обвиняемого по 1652 ст. улож., отрицал свою виновность и высказал предположение, что Хирулайне по злобе подложил вещи и припасы ему в телегу в то время, когда он, обвиняемый, уснул.

Вирулайне был домохозяин, женат, имел пятнадцатилетнюю дочь; он ранее не судился. Это был очень благообразный, опрятно одетый мужик; явная несообразность его пьяного поступка и последующего поведения бросалась в глаза. Если бы он просто сказал: простите, господа судьи; сам не знаю, как грех меня попутал; до седых волос дожил, а такого сраму не было, – не ясно ли, что все шансы были бы за оправдательное решение присяжных? Может быть, чухонец был настолько упрям, что никакие убеждение не могли склонить его к сознанию. Предположим, что это так и было. Разве не мог защитник сказать присяжным, что степенному крестьянину, отцу взрослой дочери, совестно признаваться в недостойном поступке? Разве присяжные, мелкие лавочники и крестьяне-домохозяева, не поняли бы этого?

Защитник высказал следующие соображения. Обстоятельства сложились крайне невыгодно для подсудимого. Он задержан с поличным, и свидетель подтверждает объяснение потерпевшего; сам подсудимый пытался бежать, как только его догнал Хирулайне, а потом скрылся, вместо того чтобы защищаться против несправедливого обвинения. Но если остановиться на данных обвинения, то нет никакой возможности признать, что подсудимый изобличен в преступлении. Правда, всем этим данным подсудимый противополагает лишь голословное заявление, что вещи Александра Хирулайне были подброшены ему последним; но, с другой стороны, и все объяснения потерпевшего голословны, ибо очевидцев перемещения вещей в телегу Михаила Виролайне преступным путем не было. В этом отношении возможно только строить предположение, но никаких положительных данных для этого нет. Если перенестись в область предположений, то надо признать, что если трудно верить подсудимому, то еще труднее поверить потерпевшему. Эта нелепая болтовня сделала свое дело, и старик попал в тюрьму.

Пожилая крестьянка обвинялась по 2 ч. 1451 ст. улож.; она утопила внебрачного ребенка. Свидетели удостоверили, что она кормила свою многочисленную семью и взяла на воспитание бездомную племянницу. Защитник говорил горячо и искренно, доказывая, что ребенок умер после родов еще в избе матери и она бросила в воду труп; он сильно волновался, говорил, что подсудимая жила «в труде и поте», что она «скрыла свой труп» и т.п. Но самого главного он не коснулся: куда девать живых детей, если сослать на каторгу виновницу? Председатель предоставил подсудимой последнее слово; она сказала присяжным: «Если вы меня обвините, что с моими детьми будет? У меня их пятеро... Хлеба только на два дня. Со мной что хотите делайте, только детей не бросьте». Убийство было жестокое, присяжные не могли оправдать; но они признали подсудимую виновной по 2 ч. 1460 ст. улож., и суд ограничил наказание тремя неделями ареста. Молодой рабочий обвинялся в покушении на убийство. Он нанес потерпевшему тяжкую рану ножом; после обычной канители защитительной речи он сказал: «Если бы он меня не ударил, я бы его не тронул; у меня ведь сердце человечье». Присяжные признали рану легкой, и раненый простил виновного.

Надо признать, что случаи такой трогательной правдивости подсудимых несравненно реже, чем их ложь. Но, если принять в соображение, что ложь так редко достигает цели, так часто губит их, то не следует ли из этого, что на защитнике лежит обязанность не только предостеречь подсудимого от опасной лжи, но иногда и помочь ему сказать правду? Наши защитники не знают этой обязанности. Но этого мало; они не только не умеют уберечь подсудимых от лжи, они сами поддаются ей. Конечно, есть существенная разница в положении подсудимого и защитника: первый знает, что лжет, второй может этого не знать и в большинстве случаев действительно не знает; но, не загасив в себе здравого смысла, он в большинстве случаев не может не понимать этого. И несмотря на это, он ухитряется уверить себя, что нелепый вымысел очень похож на правду и что бессмысленное поношение потерпевшего и свидетелей есть печальная необходимость защиты.

Степан Юрьев, пьяница-портной, исправно пропивавший каждый недельный заработок, украл у хозяина 600 рублей бумажками и золотом, прокутил 20 – 30 рублей, остальные отнес родственнику; тот оставил себе золото, зарыв его в сарае, а бумажки передал земляку, который зарыл их под мостом на Черной речке. Юрьев признал себя виновным; двое других утверждали, что действовали в добросовестном заблуждении, считая, что деньги принадлежали Юрьеву. Их защитники доказывали, что это объяснение вполне правдоподобно и требовали оправдания; защитник Юрьева доказывал, что он не знал, сколько украл, и также просил оправдание. Можно ли было говорить все это, не убедив себя предварительно, что среди присяжных нет ни одного здравомыслящего человека?

Положение подсудимого на суде нелегкое. Иногда он и готов сказать правду, да не умеет. Патрикий де-Ласси, осужденный по подавляющим уликам в подкупе врача к отравлению своего шурина, сказал суду: «Я несколько раз пытался говорить и всякий раз говорил прямо противоположное тому, что хотел сказать». Подумайте, какой трагизм в этом признании! И это слова человека, проявлявшего исключительное самообладание на суде. Что же должны испытывать другие? Бывают случаи, когда недостаточно убедить подсудимого в необходимости говорить правду; надо научить его высказать ее.

Начинающему адвокату следует также помнить, что подсудимый во многих случаях гораздо опытнее его. Вы не всегда можете требовать от него откровенности, но будьте всегда настороже, чтобы он не провел вас и не поставил в ложное положение на суде. Мне попало в руки письмо, написанное одним несовершеннолетним парнем на имя его приятельницы. Он обвинялся в грабеже с насилием. Письмо было перехвачено тюремным надзирателем и приложено к делу. Парень писал: «Уведомляю вас, Манечка, что я хотел вас и мать мою выставить свидетельницами; но я вас не выставил, потому что сейчас бесполезно; а я вас выставлю на суде; так что вы настаивайте на суде, что я все время работал; а спросят, а зачем я совершил кражу, то вы, Манечка, скажите, что с пасхи работы не было, и поэтому он находился, можно сказать, не евши; так что он просил у своей матери денег, чтобы ему было возможно прокормиться, но мать ему отказала, потому что она сама их не имеет, так как ей не только что мне давать денег, а даже не хватает прокормить младших своих дочерей. Я арестован за часы, а потерпевший показал (на дознании), что у него их сорвали с цепочкой, а у следователя показал, что сорвали у него их без цепочки; так что он сам путается; так что я ввиду его путаницы обязательно оправдаюсь, а просижу до суда не более как четыре месяца». Письмо это было оглашено на суде, и расчеты подсудимого, конечно, не подтвердились.