Анатолий Кони - Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля

Первым судебным следователем по особо важным делам при Петербургском окружном суде был назначен П. К. Гераков, опытный юрист, соединявший большие правовые сведения со спокойной твердостью своих всегда глубоко обдуманных и строго беспристрастных действий. Почти одновременно с моим переходом из Казани в Петербург на должность прокурора он был назначен членом Петербургской судебной палаты, и мне, к сожалению, пришлось на первых порах познакомиться с двумя следователями по особо важным делам совсем другого типа.

В один февральский день 1872 года ко мне в окружной суд пожаловал судебный следователь по особо важным делам Московского окружного суда Реутский, считавшийся большим специалистом по делам о сектантах и глубоким знатоком учения, обрядов и своеобразной писаной литературы «особо вредных» сект, к каковым принадлежат, главным образом, скопцы и хлысты с их различными разветвлениями. Его знания по этой части были, несомненно, велики по объему, но едва ли были глубоки, существуя в сыром виде, без ясного их анализа и вдумчивого синтеза. Они приобретались урывками, по случайным поводам и не были приведены в систему. Изданная им книга «Люди божьи и скопцы» лучше всего это доказывает, представляя оригинальное соединение исторических данных, официальных сведений, материалов судебного производства и собственных измышлений, изложенных в беллетристической форме, в виде бытовых сцен, рассказов и подробных бесед основателей и главарей сект между собой, слышать которые автор в действительности, по времени и месту, не мог. Все это изложено без всякой внутренней перспективы, с изображением на первом, плане и существенного и мелочного, а потому не оставляет в читателе никакого целостного представления. Маленький и сухой, с болезненным цветом лица и впалыми глазами, со складом речи, в котором слышалась большая нервность, вечно занятый своей специальностью и только о ней и говорящий, он производил впечатление человека, для которого исследование дел о хлыстах и скопцах обратилось в своего рода охоту за этими сектантами. В сущности в нем судебный следователь переродился в горячего и одностороннего обвинителя, ревниво охранявшего непогрешимость своих выводов и их практического приложения.

Имев не раз случай усомниться в соответствии его действий и распоряжений с требованиями истинного правосудия, я неоднократно убеждался в его чрезвычайной любви к делу в смысле работы, в которой он был неустанен, отдавая ей все свое время и не преследуя — насколько я его понимал — никаких личных целей. При наших разговорах о делах его специальности он со страстной настойчивостью высказывал такие взгляды, что, мне думается, решись я назвать его в глаза фанатиком, он с напускной скромностью сказал бы, подобно тургеневскому Михалевичу в «Дворянском гнезде»: «Увы! Я еще не заслужил такого высокого наименования». Он прибыл в Петербург потому, что содержавшийся в московском тюремном замке арестант Холопов оговорил целый ряд лиц в Москве и Нижнем Новгороде, а также в Петербурге в принадлежности к скопческой ереси, рассказывая, что, завлеченный в эту секту, он присутствовал при радениях скопцов и даже при наложении «большой и малой печати». Многое из этого, по словам Холопова, происходило и в знаменитом в первой половине XIX века скопческом «корабле», в доме на углу Озерного переулка и Знаменской улицы в Петербурге, где в двадцатых годах жил основатель секты «батюшка-искупитель» Селиванов и где его посещали, под влиянием увлечения Александра I мистицизмом, самые высшие петербургские сановники. Производя обширное следствие по заявлению Холопова и сосредоточив следственные действия в Москве, Реутский находил необходимым лично произвести обыски в Петербурге у целого ряда лиц, содержавших главным образом меняльные конторы. Эти обыски должны были подтвердить указание Холопова на то, что обыскиваемые не только оскоплены, но и горячо распространяют свои вредные заблуждения, приобретая угрозами и лаской, деньгами и обещанием выгод новых адептов, над которыми совершают свои изуверные обряды. Обыски эти представлялись делом сложным, требовали содействия полиции и, по настойчивому желанию Реутского, присутствия лиц местного прокурорского надзора. Каждый раз, когда он лично обращался ко мне о командировании товарища прокурора, я спрашивал его о результатах произведенного обыкновенно накануне обыска. «Самые блестящие, — говорил он мне с особым удовольствием, — улики несомненные». — «Что же найдено?» — «Да все, что нужно, все доказательства принадлежности к ереси: портреты Петра III, изображение Иоанна Крестителя с агнцем, иконы с «безбородыми» угодниками, платочки с крапинками, песок с могил Селиванова и Шилова и т. п.». — «Ну, а что дал вчерашний обыск?» — спросил я его однажды. «О! Это несомненный скопец, — уклончиво отвечал он, — и из самых вредных». — «Что же вы нашли у него?» — «Ничего не нашли». — «Чем же он в таком случае изобличается, если у него ничего не найдено?» — «Если ничего не найдено, — наставительно сказал мне Реутский, — это еще не имеет решающего значения: это только значит, что он хорошо спрятал то, что его изобличает…» Мне невольно вспомнился при этом выступ на Базельском мосту через Рейн, с которого, по рецепту знаменитого «Malleus male-ficorum» бросали в воду со связанными руками женщин, подозреваемых в колдовстве и сношениях с сатаной, причем, если таковые выплывали, то это служило доказательством их связи с дьяволом и влекло их на костер, а если не выплывали, то… не выплывали.

За обысками последовали привлечения в качестве обвиняемых, очные ставки с привезенным из Москвы Холоповым — чахоточным человеком, с довольно подозрительной и чрезвычайно однообразной подробностью повторявшего свои заявления и никогда не смотревшего в глаза, и, наконец, целый ряд освидетельствований мужчин и женщин на предмет определения, есть ли печать и какая — малая или большая. По поводу последних действий я вынужден был причинить Реутскому большое огорчение. Ободренный предполагаемой им успешностью обысков и исчерпав в этом отношении все, что можно, он со страстностью и, если можно так выразиться, деловой ненасытностью перешел к освидетельствованиям. В один прекрасный день он пришел ко мне с просьбой дать ему предложение о производстве освидетельствования всех женщин, проживавших в большом трехэтажном доме на одном из углов тогдашней Ямской улицы около Лиговки, так как он подозревал, по некоторым намекам и неопределенным воспоминаниям Холопова, что в этом доме помещается тоже скопческий корабль или нечто вроде скопческого женского монастыря. Напомнив ему, что он совершает отдельные действия по следствию, возникшему и производящемуся в Москве, куда и может обращаться за прокурорскими предложениями, я отказал ему в моем почине для осуществления его чудовищного следственного замысла по отношению к женщинам, ни имен, ни званий, ни числа которых он мне даже привести не мог. Но он усиленно настаивал на моем предложении, ссылаясь на то, что без него не решается приступить, хотя и имеет на то право, к такому важному и, несомненно, богатому успешными результатами действию. Мой повторный отказ очень раздражил его, и он, привыкший играть роль «излюбленного лица» в министерстве юстиции, с высокомерным самообольщением сказал мне, что вынужден будет доложить министру юстиции о том, что он в своей деятельности не встречает необходимого сочувствия и поддержки со стороны петербургской прокуратуры. На это и мне, в свою очередь, пришлось ему указать, что и я не лишен возможности попросить министра освободить меня или от всяких бесед с московским следователем по сектантским делам, или от должности прокурора Петербургского окружного суда. На этом мы и расстались. Я не предполагал тогда, что через двадцать лет мне в качестве сенатора-докладчика по апелляционным делам придется встретиться с осуществлением следственного приема, задуманного Реутским, но только в другой местности и обстановке. Гакенрихтер Вейсенштейнского уезда барон Штакельберг, заподозрив в убийстве новорожденного ребенка, найденного в лесу, кого-либо из крестьянок деревни Рама и находя, что девушки этой деревни «не отличаются нравственностью», подверг их, в числе четырнадцати, освидетельствованию через врача, причем все они оказались ни разу не рожавшими, а три из них совершенно девственными.