Анатолий Кони - Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля

Закон открывает перед присяжными широкий горизонт милосердия, давая им право признавать подсудимого заслуживающим снисхождения «по обстоятельствам дела». Из всех «обстоятельств дела» самое важное, без сомнения, личность подсудимого, с его добрыми и дурными свойствами, с его бедствиями, нравственными страданиями, испытаниями. Но где возникает вопрос о перенесенном страдании, там рядом с ним является и вопрос об искуплении вины. Зачерпнутые из глубины общественного моря и уходящие снова, после дела, в эту глубину, ничего не ищущие и по большей части остающиеся безвестными, обязанные хранить тайну своих совещаний, присяжные не имеют соблазна рисоваться своим решением и выставлять себя защитниками той или другой теории. Осуждать их за приговор, сомневаясь в его справедливости, может лишь тот, кто вместе с ними сам изучил и исследовал обстоятельства дела и перед лицом подсудимого, свобода и честь которого зависят от одного его слова, вопрошал свою совесть и в ней, а не в голосе страстного негодования нашел ответ, идущий вразрез с приговором. Но такой человек, особливо если он долго занимался судебной практикой, знает, что убеждение в виновности подсудимого не зависит от его сознания в факте, вызываемого иногда отчаянием, расчетом, побуждениями великодушия относительно действительно виновных и т. п., а нарастает постепенно из ряда обстоятельств, обнаруживаемых при разбирательстве дела. Из них нередко трудно со стороны уловимое образуется имеющее решающее значение впечатление. Опытные судебные деятели, конечно, не раз замечали, как какая-нибудь характерная черта в личности потерпевшего или подсудимого, иногда какая-нибудь его фраза, возглас, замешательство, открывающие внезапно внутреннюю сущность человека, свойство его деятельности и житейского поведения, сразу приобретают огромное значение по произведенному ими впечатлению и властно склоняют мысль присяжных к обвинению или оправданию. В моих «воспоминаниях и заметках судебного деятеля», напечатанных на страницах «Русской старины» с 1907 года и собранных затем в книге «На жизненном пути», приведен ряд таких примеров. Не стану их повторять здесь, но скажу, что то, что строится и разрабатывается в судебном заседании, напоминает собой струю фонтана: поднимаясь все выше и выше, она, наконец, переламывается и спадает в одну сторону, и эта сторона обусловливается почти незаметными, но, однако, очень влиятельными причинами.

Поэтому кричать против решения присяжных, не проследив за всем процессом в заседании, по меньшей мере, слишком поспешно. Публика судит о подсудимом и его деянии по газетным отчетам. Но они или отличаются кратким сообщением о выдающемся деле под громким заголовком «ужасная драма», «кровавая расправа», «дерзкий подлог», «семейная трагедия», «жертва доверия» и т. п., или представляют отчет односторонний, подчас партийный, причем показания свидетелей, излагаясь репортером своими словами и сопровождаясь его собственными выводами и замечаниями, смотря по его личным вкусам и задачам, то сокращаются, то излагаются с преднамеренной подробностью, Но между автором такого отчета, в его торопливой и подчас лихорадочной работе, ни к чему притом не обязывающей и в лучшем случае представляющей в своем конечном выводе лишь мнение газетного труженика, и работой совести присяжных, от которых требуется не мнение, не «взгляд и нечто», а приговор, чреватый последствиями, — большая разница… Даже и стенографические отчеты далеко не всегда дают верную внешнюю картину того, что происходит на суде. Не всегда стенографы успевают в точности уловить быстро текущее слово или отдать себе правильный отчет о смысле сказанного, произвольно соединяя отдельные места, среди которых ими был сделан пропуск. Не могу не вспомнить о стенографистке официальной газеты, которая передавала в своем напечатанном отчете мою обвинительную речь по делу об умерщвлении Филиппа Штрама. Она пропустила слова: «Кругом все так вопиет об убийстве, что подсудимому только и осталось сознаться, но если бы этого сознания и не было, то перед нами целый ряд улик, доказывающих и помимо этого сознания совершение преступления подсудимым, а именно и т. д.» и передала это место речи так: «Кругом все так и вопиет, что тут убийство, но это, впрочем , ничего , а именно»… Вот почему ни на отчетах, ни тем более на рассказах и суждениях по поводу происходившего на суде нельзя основывать правильной критики решения присяжных. Тут обыкновенно рисуется резко намалеванная декорация, но в судебном заседании развертывается картина, некоторые части которой написаны красками жизни с точностью и подробностью миниатюры или сложены, подобно мозаике, из отдельных кусочков, в которые судьям пришлось пристально всматриваться, переживая в душе их место и значение в слагающемся целом.

Дела, по которым раздаются нарекания на присяжных заседателей, распадаются в сущности на две категории: на дела, по характеру и свойствам преступления не привлекающие особого общественного внимания, в которых присяжным, изрекшим оправдание, ставится в упрек признание невиновности, несмотря на собственное сознание подсудимого, и на дела, в которых оправдание идет вразрез с надеждами услышать приговор обвинительный. По делам первой категории могущественным толчком к оправданию служит очень часто долговременное предварительное заключение обвиняемого. При неявке какого-либо существенного свидетеля дело, назначенное к слушанию, вновь откладывается на несколько месяцев (бывали дела, в которых неоднократные отсрочки вызывали пятнадцать лишних месяцев заключения подсудимого под стражей), и, в конце концов, перед присяжными на скамье подсудимых находится человек, виновность которого в их глазах несомненна, но также несомненно и то, что он уже понес наказание, иногда даже и свыше того, которое было бы ему назначено судом по закону. Вся разница в том, что он подвергся этой каре не по приговору суда, а по постановлению следователя, действующего иногда под влиянием предвзятого взгляда на заподозренное им и привлеченное в качестве обвиняемого лицо. К сожалению, при начертании Устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, была сохранена сословная подсудность и цена похищенного лицами непривилегированными определена слишком низко. Вследствие этого множество дел, разбор которых в мировых и временно заменявших их учреждениях занял бы две-три недели, поступает к судебному следователю и тянется у него в обвинительной камере и в суде многие месяцы, которые обвиняемый проводит в предварительном заключении. Притом, ввиду организации нашего тюремного дела, самый порядок отбытия заключения по распоряжению следователя и по приговору суда не представляет особой разницы в обоих случаях. Присяжным трудно отрешиться от мысли о последствиях своего решения, и в то же время им известны как сомнительные исправительные свойства русского тюремного заключения, так и несомненный вред, приносимый людям, преступившим закон, но еще не испорченным окончательно, пребыванием в этой школе взаимного обучения праздности, разврату, насилию и ненависти к общественному порядку. Перед ними проходят поодиночке и в группах рецидивисты, за которыми числится обширная судимость и отбытие наказания в среднем от пяти до десяти раз. Сознание бесплодности тюремного заключения в связи с продолжительностью предварительного ареста давно уже заставляет присяжных при окончании своих сессий высказывать настойчивое, но покуда тщетное желание» чтобы было, наконец, обращено внимание на сокращение предварительного заключения обвиняемого и на устройство работных домов, в которых праздность заменялась бы принудительным трудом. В отношении работных домов их пожелания сходятся с таковыми же со стороны высшей полицейской власти в Петербурге и всех тех, кого справедливо пугает все возрастающее хулиганство. Но ни в чем скаредность нашего бюджета по отношению к настоятельным нуждам страны, тот паралич законодательства, которым мы страдаем, и велеречивая бездеятельность некоторых крупных городских самоуправлений не сказываются с такой резкостью, как именно в этом вопросе.