И. Потапчук - Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века

Имущества осталось на большую сумму. Что бы ни говорили о его размере, вы не забудете, господа присяжные, что по смерти мужа Седкова получила ворох векселей, 31 тысячу по чекам, все наличные деньги, бывшие в доме, и драгоценности, уложенные ею в зеленый сундучок. Четвертая часть всего этого, конечно, была бы не меньше полученных за Седковой 8 тысяч рублей и приобретенных благодаря ее выходу в замужество 5 тысяч рублей. Следовательно, она получила бы свое. Но, может быть, скажут, что Седков мог иметь повод оставить ей все, как нажитое на ее деньги, что он считал ее нравственною владелицей всего своего имущества. Для чего же тогда упреки за расточительность, попреки за мотовство, доводящие до Фонтанки? Да и потом, в создании капитала Седкова участвовали не одни деньги, взятые им за женою. Мы знаем, что, вступая в брак, он уже был в состоянии давать взаймы по тысяче рублей. Притом, разве Седковой обязан муж приращением тех денег, которые ее сопровождали? Разве она помогала ему в занятиях, разве она была жена-помощница, верный друг и добрая хозяйка? Разве она сочувствовала занятиям мужа уважала его самого, облегчала его заботы? Нет! С его точки зрения на жизнь, она отравляла ему эту жизнь своим легкомыслием и чрезмерными расходами.

В то время, когда он беседовал с должниками, видел их кислые улыбки при расчете процентов, а от иных, слишком уже прижатых им к стене, выслушивал невольные резкие замечания, жена его покупала себе шубки и духи; когда он копил копейку за копейкой деньги, которые приносили ему с таким презрением к его занятиям, с негодованием к его черствости, когда, сталкиваясь с должниками, которые смотрели на него, как на прирожденного и беспощадного врага, он подавал к взысканию, описывал и продавал их имущество, вынося на себе их слезы и их отвращение, жена его франтила и предавалась удовольствиям. Мы скажем, что она хорошо делала, что мало участвовала в этих делах своего мужа; но то ли мог и должен был говорить он? Мог ли он считать ее верным и деятельным союзником в приращении капитала? Он один нес всю черную работу, он один имел право на все, что было им нажито после свадьбы на деньги, купленные ценою унизительного договора. Пусть укажут затем те факты, те слова и поступки, в которых выражалось его желание оставить все жене — этих фактов нет. Показание Фроловой разбивается показанием близкого к Седкову человека — Ямщикова, на которого с самого начала ссылалась и сама подсудимая. Седков писал до самой почти смерти, записывал мелочные расходы и вписывал в книгу свои условия с должниками, но завещания не написал, однако.

Он имел знакомых: Федорова, Ямщикова, даже Лысенкова самого, к нему ездил доктор,— и он ничем не намекнул им на желание оставить завещание. Оказывается, что он и не думал об оставлении завещания. Как многие чахоточные, он не верил в скорую смерть, и жизнь его потухла среди уложенных чемоданов для путешествия на юг и среди предположений о разгаре деятельности в 1879 году. Поэтому и о завещании не могло быть и речи. Кроме того, если в иные минуты ему и приходила мысль о смерти, то глаза его встречали чуждую ему и нелюбимую жену,— а вместе с тем шевелилось воспоминание о Бессарабии, о семье брата. Уже если делать, за неимением фактов, предположение о желании его оставить все жене, то вернее будет предположить, что он не хотел утруждать себя завещательными распоряжениями, а все предоставлял закону, который распределит сам его наследие между братом и женою.

Нам скажут, может быть, основываясь на словах Седковой, что муж хотел наградить в ней привязанность и покорность. Но мы знаем, какова была привязанность г-жи Седковой к мужу. Сошлются, быть может, на то, что в умиравшем Седкове заговорила совесть, встрепенулись религиозные чувства, которые потребовали отдачи всего накопленного неправым трудом наивному созданию, для нравственного развития которого он ничего не сделал,— по крайней мере, ничего хорошего. Но нам известно, что прежняя Седкова имеет мало общего с тою Седковой, которую мы видим здесь и которая, действуя с знанием и дела, и жизни, никому не дает себя в обиду. Она испортилась в руках мужа, но в глазах его такая порча была, без сомнения, улучшением, в котором себя винить было нечего. Про совестливость его известно из поступка с Ермолаевой. О религиозном настроении его мы знаем мало. По-видимому, оно не было глубоко.

В письмах к брату есть цитата из священного писания о необходимости милосердия, да в бумагах сохранилась тетрадь с нарисованным на ней крестом и с надписью: «путь к истинной жизни: смирение, правда, чистота». В этой тетради на обороте заголовка описана с большими подробностями одна из тех болезней, от которых лечатся Меркурием... Таким образом, ни в отношениях Седкова к жене, ни в свойствах ее привязанности к нему, ни в данных дела нет никакого указания на то, чтобы он желал отдать ей все свое имущество и составить завещание в ее пользу. Проект, составленный ходатаем Петровским, ничего не показывает. Седкова явилась к нему под чужим именем и просила составить проект завещания между вымышленными лицами. Она говорила, что муж, имея дела, не хотел делать огласки этому делу. Но это объяснение сшито белыми нитками. Седков был человек деловой. Он знал и сам, как писать завещание, особенно такое несложное, где в общих словах все имущество оставляется одному лицу, где не нужно никаких специальных пунктов о разделе, о благоприобретенном и родовом имуществе и т. д. У него, конечно, был всегда под руками Х том свода законов, и он умел владеть им. А там написано все, что нужно. Поэтому посылать к постороннему человеку было излишне. И фамилию скрывать тоже нечего. Если бы в завещании было еще перечисление всего имущества Седкова, то он мог, пожалуй, желать скрыть его размеры, но и этого не было. Все имущество огулом, без всяких подробностей, оставлялось одному лицу. Итак, завещания в пользу жены не было, да и быть не могло. Между тем оно явилось. Седковой было отдано все. Забыты были родные, забыта девочка Ольга Балагур, другую сестру которую воспитывал, однако, несравненно более бедный Алексей Седков. Она просто была поручена попечениям г-жи Седковой, которая и начала это попечение тем, что взяла Ольгу из института и поместила ее у себя, в обстановке, показавшейся невыносимою даже денщику Виноградову своею вечною сменою и поздним сидением гостей.

С формальной стороны это завещание было, однако, правильно и г-жа Седкова напрасно, по-видимому, испугалась приезда брата покойного в конце июня, за несколько дней до утверждения завещания. Оно было утверждено. Но возникло предположение о подлоге, разрослось, вызвало следствие, и подсудимые сознались в том, что завещание действительно подложно. По-видимому, задача суда очень легка. Остается применить наказание сообразно со степенью участия каждого и пожалеть о двух днях, посвященных разбору такого простого дела. Но оно не так просто, как кажется. Идя по пути, на который ведут нас подсудимые своим сознанием, мы придем к тому, что найдем только двух виновных: Тениса и Медведева. Они, действительно, сознаются в преступлении. Их показаниям можно верить вполне. Подсудимый Медведев своим искренним и добродушно-правдивым тоном даже внушает гораздо большее доверие, чем многие свидетели, акробатические показания которых вы, конечно, помните. Эти двое не торгуются с правосудием, а смиренно склоняют пред ним свою повинную голову. Они всю жизнь действовали самым безвредным образом рапирою. Их привели, дали им в непривычную руку перо и сказали «пиши», и оба подписали: один, как сам выражается, «любя», а другой — прижатый судьбою, загнанный человек, семьянин с 2 р. жалованья в месяц, за вычетом долгов,— ввиду соблазнительной перспективы получить 5 рублей.