Дмитрий Быков - Советская литература: мифы и соблазны [litres]

Окуджава поймал главное, что есть в народной песне, – ее амбивалентность. Она может быть спета так, а может и сяк. Смысл ее не зависит от настроения. А настроение бесконечно шире любого смысла. И слова не столько проясняют ситуацию, сколько затемняют ее, делают ее все более амбивалентной, приложимой ко всему.

Николай Алексеевич Богомолов, уже здесь упомянутый, в своей статье, по-моему, одной из лучших об Окуджаве [96] См.: Богомолов Н. А. Булат Окуджава и массовая культура. Так ли просты стихи Окуджавы? // Богомолов Н. А. От Пушкина до Кибирова. М., 2004. писал, что фольклор – это то, что может спеть каждый, фольклор универсально приложим. Кому по-настоящему удавались песни Высоцкого, кроме Высоцкого? Но то, что написал Окуджава, легко и успешно поется множеством людей от Кристины Андерсон до Земфиры. Окуджава дарит нам универсальные тексты, которые можно спеть от любого лица. Высоцкий предлагает в своих ролевых песнях почувствовать себя или Яком-истребителем, или водителем-дальнобойщиком, или даже певцом у микрофона. Окуджава дает нам почувствовать себя Окуджавой. Песни Окуджавы не предполагают конкретного исполнителя. Именно в силу этого они гораздо более фольклорны, гораздо более анонимны. Потому что каждый поет их про себя. Про себя хорошего, про себя правильного, про себя, увиденного глазами лирического поэта.

Может быть, именно это и вызывало такую злобу против Окуджавы, прорывающуюся у многих диссидентов: «Ну как же?! Ведь Окуджава учит нас любить ту мерзкую жизнь, которой мы живем. Он говорит вам: вы красивы, вы хороши, вы прекрасны». Но в этом-то и заключается функция поэзии: она дает нашим бытовым, часто омерзительным трагедиям высокое и романтичное словесное оформление, рамку. Любые разоблачения плохи уже потому, что безнадежно плоскостны, потому что жизнь бесконечно сложнее, увлекательнее и разнообразнее тех мелких мерзостей, – мелких в сущности, – с которыми мы продолжаем бороться. А великая амбивалентность Окуджавы, наделяющего каждого исполнителя самоуважением и некоторой романтической прелестью, – это то, что поэзия и должна давать человеку, то, чего никогда никто никаким сюжетом не заменит.

Простота, примитивизм текстов Окуджавы только кажущиеся. Окуджава – исключительно хитрый автор, и хитрый настолько, что концов иногда не найдешь. Он может продемонстрировать блестящее владение стихотворной техникой:

Во всем стихотворении всего семь слов на другие буквы, кроме «П»!

Он может виртуозно провести аллитерацию:

Он может легко и абсолютно незаметно ввести реминисценцию чужого текста. «Молитва» (1964; в первой публикации – «Молитва Франсуа Вийона») построена на приемах и цитатах большинства баллад Вийона, на той же «Балладе поэтического состязания в Блуа». Путая следы, Окуджава говорил, что Франсуа Вийон здесь только для того, чтобы стихи напечатали, а на самом деле это посвящено жене. Но мы-то понимаем, что это молитва Вийона, потому что из вийоновских цитат она и состоит. Просто эти цитаты хитро погружены в общую ткань, а посвящена эта песня первоначально Павлу Антокольскому, на день рождения которого написана. А именно Антокольский – автор поэмы «Франсуа Вийон».

Но пример наиболее точной и наиболее загадочной окуджавовской тайнописи – это «Прощание с новогодней елкой» (1966). Вспомним ее знаменитое начало.

Здесь сколько-нибудь опытный читатель замечает: что-то не так, где-то он это слышал:

Это же, кажется, «Комаровские кроки», это же, кажется, Ахматова! Это «Нас четверо» (1961). «Воздушные пути» – это Пастернак, «свежая ветвь бузины… / Это – письмо от Марины» – и ясно совершенно, что это перекличка Пастернака и Цветаевой слышится Ахматовой на воздушных путях.

С какой же стати Окуджава реминисцирует в песне, написанной в первой половине 1966 года, эту старую историю? Какая «уходящая ель» и какой «уходящий олень» имеются в виду? Вот здесь мы, может быть, и вспомним, что «голосом серебряным олень / В зверинце говорит о северном сиянье», и что «олень» – это подпись Ахматовой в письмах Пунину, и что в 1966 году в марте Ахматова умерла. И что, может быть, «женщины той осторожная тень» – да не может быть, а точно – это указание на последнего поэта Серебряного века, который ушел и унес с собой всю эту мифологию. И поэтому все разговоры о том, что песня посвящена некоей абстрактной женщине, гроша ломаного не стоят. Речь идет о песне памяти Ахматовой, о чем нет ни единого слова нигде – ни у Окуджавы, ни у его многочисленных исследователей, – хотя это очевидно. Ахматовские реминисценции разбросаны по всему тексту, только Окуджава, как всегда, умело и искусно прячет следы.

Еще более искусно прячет он их в «Песенке о Моцарте» (1969), где совершенно очевидна реминисценция из псалма 137: «Дело рук Твоих не оставляй». Слова «не оставляйте стараний, маэстро» обращены не к Моцарту, а к Богу, и это позволяет с легкостью снять главное противоречие. Александр Галич недоумевал: как это можно одновременно держать руки у лба и играть на скрипке? Простите, на скрипке играет Моцарт, руку на лбу держит Бог – никакого противоречия здесь нет. Но эта достаточно очевидная мысль читателю Окуджавы не приходит в голову. Читатель Окуджавы свято верит, что не может простой советский грузин вот так взять и реминисцировать псалом.

Может. Может очень многое. И культурный слой, к которому отсылается Окуджава, на самом деле огромен. И наверное, точнее всех сказал о нем Солженицын в одной из своих заметок: «Как мало слов и как широко загребает!» Удивительное умение Окуджавы ничтожным количеством слов «загрести широко» и вызвать огромное количество ассоциаций принадлежит к числу очень немногих и драгоценных литературных умений, которые никто имитировать не может. Можно написать стихи «под Окуджаву», но абсолютно невозможно задеть такое количество старых струн. Потому что для того, чтобы их задеть, надо, во-первых, точно чувствовать свою аудиторию, понимать ее коды. А во-вторых, очень много перенести, потому что в жизни нашей мы вспоминаем стихи только в те минуты, когда они совпадают с нашим внутренним состоянием. Иначе мы поэзию не помним, она нам не нужна. Окуджава много помнил, потому что много пережил. И это, может быть, один из рецептов его лирики, в которой мы так или иначе узнаем себя.