Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Наконец, можно обыграть местный колорит – как бы тему Чио-Чио-сан: поскольку прекрасная незнакомка завладевает мыслями французского дельца в японской деревне, – и написать, как в рекламе на обложке – «удивительная любовная история, выдержанная в настроении и стилистике изысканного японского хайку».

Правда, это вздор слишком банальный; но что автор то и дело пользуется опытом кинематографа, соответственно стилизованного, – это, кажется, верно: «Неуловимым движением, прежде чем ступить на тропинку, он выронил одну из перчаток рядом с оранжевым платьем, брошенным на берегу…»

А из нашего петербургского захолустья эта европейская новинка представляется просто еще одной недурно рассказанной историей про то, чего не бывает в жизни. Жанр, описанный Антоном Чеховым в рассказе «Ионыч». Романтика опасных странствий, роковых страстей; необъяснимые поступки загадочных лиц.

Все это, впрочем, очень мило – чтение легкое. Действие происходит во Франции девятнадцатого века и нисколько не беспокоит, – вот только напрасно автор приправил сюжет специей пошлости современной. Представьте: добродетельная и кроткая супруга Эрве Жонкура, чтобы излечить его от неутолимого влечения к недоступной иностранке, сочиняет за нее эротическое письмо; расчет, видимо, такой, что, получив такое доказательство взаимности – как бы пережив половой акт по переписке, – герой успокоится. Так и получается, но при этом Жонкур не поддается обману: додумывается, кто автор письма, кто переводчик…

Человек, читавший, например, новеллы Ги де Мопассана, непременно почувствует фальшь, привкус подделки, современной дешевки, телефонного секса:

«…и твой член раскроет мои уста, проникая меж губ и тесня язык, моя слюна стечет по твоей коже и увлажнит твою руку, мой поцелуй и твоя рука сомкнутся на твоем члене одно в одном…»

Мопассана, положим, никто в наши дни не читает, – а все-таки ход неудачный.

Романтизм неприметно превращается в онанизм с человеческим лицом.

«…твои пальцы у меня внутри, твой язык на моих губах, ты скользишь подо мной, берешь меня за бедра, приподнимаешь и плавно сажаешь меня на свой член; кто сможет перечеркнуть все это…»

Перечеркнуть, действительно, невозможно: все это так многозначительно, так глубоко, так серьезно. Сплошь мужественность, сплошь подтекст – сплошь точные детали.

«Эрве Жонкур сидел не двигаясь. Он лишь повернул голову и опустил глаза, невозмутимо уставившись на едва намеченную, но безукоризненную складку, пробороздившую его правую брючину от паха до колена».

Однако не выдумали же издатели, что роман Барикко – «один из самых ярких итальянских бестселлеров конца ХХ века». Трогательная, вообще-то, вещица. Поэтичная, знаете ли.

В России романтические новеллы – хотя, конечно, без таких складок от паха до колена! – пользовались успехом в эпоху НЭПа (Всеволод Иванов, например, сочинял иногда в этом духе). Впрочем, Оттепель пятидесятых воскресила ненадолго Александра Грина; перечитывать его «Алые паруса» мне лень, но сколько помню – они сшиты из материала более прочного, чем этот итальянский «Шелк».

Николай Греч. Записки о моей жизни

М.: Захаров, 2002.

– Надул! Опять надул! – восклицаю, расставивши руки наподобие Городничего. Снова – надеюсь, в последний раз – провел меня г-н Захаров! Подманил, точно тетерева какого-нибудь: «Данное издание содержит наиболее полный книжный текст воспоминаний Н. И. Греча „Записки о моей жизни“», – я и разлетелся, чуть не купил, еще и расхвалить г-на Захарова собирался за смекалку и чутье.

«Записки»-то замечательно ехидные, с чудными портретами Булгарина, Воейкова, разных декабристов и жандармов, с бесценными подробностями литературной, коммерческой, канцелярской рутины при Александре I, при Николае, тоже I… Было два издания, оба с изъянами, – в эту-то точку г-н Захаров и ударил со всею силой образованности: на обороте титульного листа напечатал, что книга изготовлена «путем соединения текста книги 1886 года (там были цензурные изъятия) и 1930 года (купюры там восстановлены по рукописи, но сделаны иные сокращения)».

Положим, издатель культурный обратился бы прямо к рукописи Греча, но читателям не до жиру, и прием, предложенный г-ном Захаровым, нельзя не признать остроумным. Дешево и сердито, и старинная книга перед вами вся как есть.

Да не тут-то было. Я, слава богу, догадался заглянуть в текст 1886 года, сравнил наугад в нескольких местах с изделием г-на Захарова.

А мог бы, между прочим, и не трудиться. В книге 1886 года – 504 страницы основного текста да 48 страниц авторских дополнений (а всего – с указателем имен и подробным оглавлением – 33 печатных листа с половиною); у Захарова – 459 страниц текста, 24 с третью листа. Старинная страница короче захаровской на три строчки, но, как ни считай, даже основному тексту под обложкой г-на Захарова слишком тесно.

Смотрю – действительно: Греч кончает двенадцатую, последнюю, главу рассказом о финале карьеры Уварова, вздыхает: «Бедный граф!» – в захаровской книжке нет как нет ни этого вздоха, ни этого рассказа. И вся-то глава перетасована, пересоставлена из каких-то произвольно нарезанных лоскутков, – не знаю, что еще пропало, нет смысла искать.

…Короче, все понятно – бумага нынче дорогая, и про «наиболее полный текст» нам завернули только потому, что не обманешь – не продашь.

А вот зачем г-н Захаров объявил: «Сохранены особенности авторского стиля» – и, главное, почему он их не сохранил? – это для меня тайна. Кому, спрашивается, мешало, что Греч начал свои Записки словами: «Несколько раз сбирался я…» – да так мешало, что не лень было переправить на: собирался? «Самый длинный из сих опытов…» – черным по желтому на ветхой, ломкой странице, – неумолимая рука трудолюбивого невежды вымарала сих, вставила таких…

Бедный Греч! – Только и вздохнешь.

Борис Рыжий. Стихи. 1993–2001

Сборник. – СПб.: Пушкинский фонд, 2003.

Определим поэзию как речь, похожую на свой предмет. Предположим, что предмет поэзии лирической – жизнь так называемой души в данную, в эту самую, осознаваемую вот этим стихотворным текстом, секунду.

Жизнь души (т. н.), говорю, – то есть чувство (или знание) о двух реальностях: о так называемом «мне» и обо Всем Остальном. Что они точно существуют; что существуют только они; существуют как две тяжести на сердце, которых не избыть, если не уравновесить;

или как два чрезвычайно сильных сигнала; или как два текста, оба неразборчивые, – но, дополнив друг друга, или, скажем, войдя друг в дружку, – например, если поймать их общую волну или там частоту, – они окажутся третьим текстом – совершенно новым, исключительно важным – искомым текстом сочиняемого стихотворения. Которое затем и сочиняется, чтобы уловить эту волну (или частоту): ведь это все равно что увидеть смысл Целого, смысл вообще всего.