Самуил Лурье - Полное собрание рецензий [litres]

Советской литературы. Реальность которой была такова, что принимали в нее за талант – отдаваемый насовсем, безвозвратно, наподобие взноса при поступлении в монастырь, наподобие монеты Харону. (Потом-то ввели, наоборот, особую, райскую скидку для нищих духом, – но это когда все уже наладилось.) Расставаться с талантом – подозреваю, что нелегко: пока еще привыкнешь ценить себя за что-нибудь другое! – и многие пытались словчить, утаить хоть малую толику, оставить себе хоть копию, хоть призрак, хоть навык. Вот и кое-кому из Серапионов этот фокус как будто удался: Шкловскому, Вс. Иванову, Каверину, Полонской. Другим было почти нечего терять – они не противились процедуре, только скучали да унывали всю оставшуюся жизнь: Никитин, Слонимский, Груздев, Познер. Двое – Федин и Тихонов – ухнули в бездарность стремглав, плавали в ней с наслаждением, превратились, наконец, в чудовищ. Зощенко крепился до тех пор, пока его дарование не сделалось несовместимым с жизнью…

И был еще один Серапион – таинственный герой этой книги: Брат-Скоморох, Лев Лунц. Тот, кто написал «Почему мы Серапионовы братья», – кто придумал, попросту говоря, весь этот маленький миф. Ему не пришлось выбирать себе судьбу. Он и до сих пор – фигура неизвестных очертаний. Поразительная это глава в книге Бориса Фрезинского: как преуспевшие уцелевшие совсем уж было собрались – показалось, что можно – издать сочинения умершего Брата, – да призадумались; а тут опять оказалось – нельзя. Славное получилось предательство, аккуратное такое. И странно рифмуется с чуть ли не символической сценой из общего прошлого названых Братьев: Лунц объявил, что окончил университет, и все бросились его качать. И уронили на пол, сильно покалечив. А вскоре выяснилось, что он болен, и тяжело, а с каких пор – неизвестно…

Короче говоря, книга Бориса Фрезинского – толковая; для ученых – клад: сколько, например, писем опубликовано впервые! Ни одному перлюстратору не снилось… А читатель попроще замечает с грустью: тусклые тексты у этих Серапионов, почти у всех!

Вот вам и гильдия стрелков.

Лазарь Флейшман. Борис Пастернак в двадцатые годы

СПб.: Академический проект, 2003.

А зато здесь ход мыслей инкрустирован сплошь цитатами ослепительными. Так что будь все остальное, собственно-авторское, написано, допустим, по-немецки (а первое издание вышло в ФРГ четверть века тому назад) – даже и в этом случае разумный (пусть необразованный) человек, заполучив эту книжку, не расстался бы с нею ни за какие благополучия.

Одна фраза (Пастернака – Мандельштаму) приведена, впрочем, по-английски: «I need nonfreedom» – «Мне нужна несвобода» ! Но это и есть мучительная (в разных смыслах) тема всего сочинения.

Оно по преимуществу посвящено детальнейшему анализу «Спекторского» и «Охранной грамоты» и пылающей за этими текстами духовной драмы, единственной в своем роде. Точней – трагикомедии: про ухищрения ума, пытающегося примирить совесть с кровожадной пошлостью, – о нет, не просто чтобы спасти организм, а чтобы возмужал благодаря унижению творческий гений. Чтобы, как Маяковский, броситься в кипяток, а выпрыгнуть из котла все-таки Пастернаком, самим собой, и даже лучше прежнего.

Весь этот сюжет исследован Лазарем Флейшманом до тончайших мелочей и документирован так, словно Пастернак обо всем проговорился. В сущности, так и было. Невольно дивишься его бесстрашной – и такой коварной! – искренности, всегда замешенной на безответственной (от презрения) лести: настоящий Гулливер!

И вдруг становится очевидно, что Пастернак только играл князя Мышкина, от которого якобы не далее как вчера Настасья Филипповна укатила на рогожинской тройке. Непогрешимый был стратег, тонкий тактик, позицию чувствовал как никто другой…

Но прелесть книги Лазаря Флейшмана – совсем не в том, что над нею думаешь о таких вещах, возомнив, будто их понимаешь. Прелесть и соблазн – в колдовстве: изучаемые тексты наполняются воздухом; тем самым пресловутым воздухом времени, который когда-то позволил им взлететь; той субстанцией смысла – между строк, за словами, – за которую любят (если любят) поэта современники, но которую потомкам ни за что не уловить.

Ни за что, – но автор этой книги сыскал способ. Или не сыскал, а сумел применить. Потому что способ-то простой, но дается усилием, равным ясновидению. Вся-то и хитрость – овладеть формулой чужого сознания и этой формулой целого пронзить каждую частицу. Тут легко забыться и впасть в смешное, произвольно превращая контекст в подтекст, – и с Лазарем Флейшманом такое случается, – и я нашел пассаж-другой, над которыми с удовольствием бы подшутил, да сейчас недосуг.

Вместо этого наскоро выпишу остроту Пастернака, сказанную в крематории, как только там (прилюдно, как полагалось) сожгли Маяковского: «что вот было много огня, а пепла осталось немного»

Вообще, история этой злосчастной советской словесности – чистый Шекспир.

Николай Клюев. Словесное древо

Проза / Вступ. статья А.И.Михайлова; сост., подготовка текста и примеч. В.П.Гарнина. – СПб.: ООО «Издательство «Росток», 2003.

Книга – как бы сказать? – неизбежная. Что ее до сих пор не было – неприлично. Клюева убили в 37-м, реабилитировали в 60-м, за границей переиздали в 69-м, у нас («Библиотека поэта», Малая серия) – в 77-м. Первая книга о нем (К. М. Азадовского) вышла, если не ошибаюсь, в 90-м. Продолжительность пауз впечатляет. Советская власть – советской властью (Клюев, кстати, с нею не враждовал), но надо так полагать, что и конкретно в ее филологии кто-то бодро старался: без устали трамбовали несуществующую могилу поэта заподлицо.

Впрочем – такая уж это была наука. Развивалась по плану. Прозу Тютчева, например, так и не удосужилась издать.

Ну хоть Клюева коснулась крылом посмертная справедливость. Это приятно. Тем более что том получился опрятный, солидный;

составлен тщательно; комментарии к текстам – дельные, с очень трезвым взглядом на эрудицию читателя; бумага офсетная; на переплете – отличный фотопортрет. Так что денежки федеральной программы «Культура России» потрачены с толком.

И работа над новыми диссертациями о Клюеве отныне удобней.

Человеку же не научному эта книга доставит переживания не простые. Начать с того, что собственно прозы Клюев не писал, и тексты тут собраны по принципу мсье Журдена: всё, что не стихи. То есть предисловия, анкеты, автобиографические заметки, рецензии, статьи, заявления; высказывания, записанные слушателем; той же руки – пересказы сновидений; ну и, разумеется, письма, главное – письма. Их 262, и многие напечатаны впервые.